Шоншетта - Марсель Прево

Весной вы поженитесь. Я этого хочу; я этого требую. Это – моя последняя воля. Не вбивайте себе в голову диких мыслей, что там, где я тогда буду, ваша взаимная любовь заставит меня ревновать. Если мне суждено видеть вас из того мира, я буду только радоваться вашему счастью.

Дорогой мой Жан, я очень устала. Прощай! Крепко целую тебя, мой горячо любимый, мой дорогой жених. Люби ее всем сердцем! Мы с тобой не одинаково любили друг друга. Люби ее так, как я любила тебя.

Прошло около семи месяцев со смерти Луизы де Морлан. В одно прекрасное утро Дюкатель был очень удивлен, не видя в обычный час своей верной, старой Дины. Подождав несколько минут, он позвонил. На звонок явилась ключница, которая, как оказалось, все утро не видела Дины.

У Дюкателя явилось предчувствие беды, поспешно одевшись, он поднялся на верхний этаж, где была комната мулатки, и постучался; ответа не было. Дверь не была заперта на ключ, и он мог войти. На белой подушке он увидел лицо Дины, принявшее землистый оттенок. Он подошел, поднял ее руку, – рука безжизненно упала на постель; Дина была мертва, умерла внезапно ночью, от разрыва сердца, что мог засвидетельствовать наскоро призванный врач.

Сделав нужные распоряжения относительно похорон, Дюкатель написал два письма: одно – Нанетт, чтобы она приехала из Супиза занять место Дины, другое – Шоншетт, чтобы дать ей возможность присутствовать на похоронах. Вечером он потребовал, чтобы его оставили одного в комнате усопшей, и всю ночь просидел у гроба бедной женщины, с таким самоотвержением ухаживавшей за ним.

Это ночное бодрствование у изголовья покойницы было как бы вызовом, брошенным больным стариком своему пошатнувшемуся разуму, – так много воспоминаний, особенно таких, которые терзали его сердце, соединяло его с Диной! Скромная служанка даже унесла с собой в могилу одну тайну, которую никто, кроме нее, не знал и не узнает никогда. Смерть навеки сомкнула единственные уста, которые могли рассказать всю правду, но охваченный прежней тревогой Дюкатель поймал себя на том, что по-прежнему допрашивает Дину, словно ожидая ответа от мертвой:

– Послушай, скажи мне правду, моя ли это дочь? Ты-то ведь знаешь это! Жюльетта ничего не скрывала от тебя.

Еще вчера Дина со свойственным ей неистощимым терпением в сотый раз начала было рассказывать длинную историю, имевшую свойство успокаивать больного: о последних минутах жизни Жюльетты, о ее свидании с дочерью, о словах, произнесенных на краю могилы: «Скажи ему, скажи непременно, что Шоншетта родилась в то время, когда на моей совести не было ни единого пятнышка!»

Сегодня толстые серые губы не шевелились в ответ на вопросы Дюкателя; минутами ему казалось, что на них играет ироническая усмешка, и сомнение снова туманило его мозг. Тогда он стал пытаться восстановить истину целым рядом логических рассуждений и вспоминал одну за другой те перемены в своей жизни, которые привели его к такому жалкому концу, разлучили с любимым ребенком, заставили его дрожать за целость его разума. Каким счастливым вступил он в жизнь! О, эти дивные, первые годы молодости и свободы! Часы, разделенные между научными развлечениями и работой; политехническая школа, Метц! Неужели это был он, тот высокий юноша с черными усами и ленивой походкой, тот любитель редкостей, украшавший свою комнату скромного офицера предметами искусства, выисканными в свободные часы в городских лавках или у соседних землевладельцев? Потом в его памяти встали картины жизни в гарнизоне, вечные перекочевки с места на место; из Италии он вернулся капитаном, из Африки – командиром полка. В продолжение одиннадцати лет он получил пять чинов и несколько орденов. С этого момента его жизнь все его воспоминания сливались, сосредоточиваясь на одном образе, – образ женщины, властно завладевшей его сердцем.

Вот красная гостиная на улице Давио, роскошная, но пропитанная скукой этого излюбленного квартала бордоской коммерческой аристократии. С хозяином дома Дюкатель познакомился в клубе; это был один из тех вечно юных креолов с короткими, седеющими волосами и подстриженными усами, разговор которых представляет странную смесь деловитости и детской наивности. Он был пятью годами старше Дюкателя, но казался моложе и подвижнее, потому что не переживал тяжелых походов. Они быстро подружились.

– Я получил несколько бутылок великолепного хереса, – сказал однажды де Порри Дюкателю, – приходите завтра утром попробовать его; вы доставите мне большое удовольствие.

Дюкатель и теперь еще помнит странный выговор креола: «бойшое удоойтсье». Зачем в тот день он не отказался от приглашения? Зачем слепой случай избавил его от обязанностей службы, доставив ему удовольствие позавтракать вне офицерской столовой?

Де Порри целый час водил его по всему дому, показывая ему обширные подвалы; когда прозвонил звонок к завтраку, они пошли в столовую. И там он увидел «ее».

«Кто она? Жена, дочь или любовница де Порри?» – подумал Дюкатель, но хозяин тотчас же представил его:

– Полковник Дюкатель, мадемуазель Жюльетта де Порри, моя дочь.

За завтраком разговаривали мало; полковник придумывал, о чем бы заговорить, но все казалось ему банальным и скучным. Жюльетта принимала мало участия в разговоре, но председательствовала за столом, как опытная хозяйка дома. Когда херес несколько ободрил гостя, и он не без некоторого хвастовства рассказал несколько коротких эпизодов из военной жизни, Жюльетта выслушала их, по-видимому, с интересом. А в конце завтрака он встретил взгляд молодой девушки, пристально устремленный на него, и… потупился.

С этого дня Дюкатель стал приходить в дом де Порри, сперва под разными предлогами, потом и без предлогов, пользуясь полной безучастностью к его визитам самого де Порри, притом почти никогда не бывавшего дома.

Жюльетта, казалось, начала находить удовольствие в его обществе; она призналась ему, что терпеть не может Бордо, где живут такие глупые люди; страшно скучает по монастырю Святого Петра, откуда отец взял ее, как только ей исполнилось шестнадцать лет (теперь ей было восемнадцать), и наверное умрет от сплина, если еще хоть год проживет в этих условиях. В один вечер полковник очутился в красной гостиной, у ног юной красавицы; он жадно покрывал поцелуями ее руку, а она не отнимала ее и только тихонько посмеивалась. И Дюкатель дал себя убаюкать мысли, что Жюльетта любит его. Однако его любовь, первая, захватившая его всего, была с самого начала полна тревог и опасений: он был стар для своей невесты; он полысел раньше времени; две войны, в которых он участвовал, состарили его. Однажды Жюльетта в раздумье спросила его, действительно ли он моложе ее отца?

Они все-таки поженились. При воспоминании о первых месяцах их брачной жизни, кровь и теперь еще бурно прилила к сердцу старика. Он увез Жюльетту в Испанию, потом в Италию, а, когда кончился его отпуск, – вышел в отставку, чтобы ничто не нарушало сладостей неги этого периода их любви. Любила ли она его на самом деле? В последние пятнадцать лет он постоянно задавал себе этот вопрос, и всякий раз отвечал на него: наверное, любила; она была искренняя, по крайней мере, в продолжение известного времени. Долго тянулся их медовый месяц; утомившись путешествиями, они поселились в Берри, в Супизе.