Роковая перестановка - Барбара Вайн

У Руфуса был назначен прием амбулаторных больных и обход палат, а еще после полудня на Уимпол-стрит предстояло проконсультировать одну очень напуганную женщину, которая нуждалась в его поддержке, в его учтивости, в предложенной им сигарете, в опоре. Первую сигарету за день он выкурил, пока ждал ее, и загасил окурок за две минуты до того, как ее пригласили в кабинет и он сообщил ей неприятную весть о том, что цервикальный мазок показал признаки предракового состояния.

А кто поддержит его? Кто утешит его? Никто, подумал он и тут же запрезирал себя за столь нетипичную для него потребность в этом. Полиция не обязательно решит, что кости на кладбище принадлежат людям, жившим в Уайвис-холле, или что те, кто стал причиной их смерти, жил там. Однако все это вполне вероятно. И правдоподобнее всего. О существовании кладбища известно не было, а вдоль дороги хвойный лес отделен от обочины забором из плотно пригнанных досок.

Они будут задавать кучу вопросов в деревне. Они будут наводить справки на ферме «Питл», и доме, который называется «Милл-ин-зе-Питл». Какими-нибудь средствами они вычислят тех, кто мог появляться в Уайвис-холле в качестве торговцев или рабочих: мусорщиков, инспекторов по счетчикам, садовников, антикваров, возможно — а почему бы нет? — и человека-коипу. Эдама будут допрашивать; не исключено, что допрашивают уже сейчас. Если он не сильно изменился, впечатление он произведет неважное.

Не настало ли время забыть то обещание, что они дали друг другу, их обязательство не встречаться и не общаться? Руфус взял справочник, открыл его на букве «В», отыскал телефон «Верн-Смит-Дучини» и уже начал набирать номер, когда объявили о приходе пациентки.

Он положил на место трубку и, подчинив губы своей воле, изобразил на лице широкую улыбку.

Вода в озере была прохладной. Долгие недели жары полностью изгнали холод. Вскоре после того, как они встали — обычно просыпались поздно, к обеду, — пошли с Руфусом купаться. Дно озера было илистым, а водоросли колыхались в воде, как зеленые волосы. На поверхности лежали листья лилий, а под поверхностью сплетались плотные, клейкие стебли восковых темно-красных и бледно-желтых цветков.

— Они напоминают мне двенадцатиперстную кишку, — сказал Руфус, выдирая длинный стебель и набрасывая его на шею Эдаму.

Ребята сцепились, как школьники, только школьниками они не были. Эдам вдруг осознал, что по-другому воспринимает тело Руфуса; ему нравилась упругость его мышц, гладкость кожи, то, как переплетаются их ноги. А когда Руфус обхватил его из-за спины якобы для того, чтобы макнуть в воду, он обнаружил, что отбивается от него. Руфус воспринял это действие как настоящее сопротивление и выпустил его. И Руфус все понял; он еле заметно усмехнулся, когда их взгляды встретились. Он поплыл в одну сторону, Эдам — в другую; вскоре после этого юноши вышли из воды и вернулись к Мери, сидевшей на террасе.

Случившееся бередило душу, радовало и смущало. Эдам не знал, что у него в сознании есть директория с запрещенным. Распродажа того, что он считал — несмотря на все, что говорил Мери, — вещами Хилберта, оказалась лишь на краю этой директории, в зоне сомнений. Нужны были деньги. Большую часть времени, что они провели там, деньги не омрачали их жизнь, но нужда в них присутствовала, мысль о них не выходила из головы. И осуждения Мери было недостаточно для того, чтобы удержать его от гибели. Он разрешил заехать к антиквару из Хадли — дядьку звали то ли Эванс, то ли Оуэнс, как-то по-валлийски, — и продал ему медный фонарь, два маленьких резных столика и бокалы для хереса. Полученные деньги они планировали потратить на путешествие в Грецию, но денег оказалось больше, чем ожидалось, и они отправились за покупками, а потом — пить и кутить. А еще «Юхалазавру» понадобился новый глушитель, и они немедленно поставили его, причем не в Нунзе, не в местной мастерской, а в большом, обезличенном автосервисе в Колчестере. Руфус решил, что «Юхалазавру» не повредит полное техобслуживание; механик согласился с ним и сказал, что обойдется это в кругленькую сумму. Примерно в семьдесят пять фунтов. Но Мери сказала, что в ее нынешнем состоянии машина не доедет даже до Ла-Манша. На следующий день, успев на редко ходивший автобус в Колчестер, молодые люди забрали отреставрированный «Юхалазавр». Техобслуживание обошлось в восемьдесят пять фунтов, а не в семьдесят пять, и еще пятьдесят они потратили на еду и выпивку. Причем на выпивку потратили больше.

В те дни Эдам пил очень мало. От выпивки его тошнило, и он просыпался по ночам от сильного сердцебиения. Десять лет назад у него лучше получалось переносить действие алкоголя, но тогда он пил, чтобы быть таким же, как все, чтобы самоутвердиться, а не потому, что ему нравилось пить. Руфус был другим. В него влезало немало, и он мог метаболизировать (как он сам выражался) огромное количество крепкого алкоголя, а вина — еще больше. Для него не было ничего необычного в том, чтобы в одиночку выпить две бутылки вина за несколько часов. Но он ошибался, когда говорил, что вино на него не действует. Действие было очень заметным, хотя проявлялось нетипично: он не заговаривался, не шатался и не терял память.

Руфус часто говорил, что если людей предоставить самим себе, они будут жить на мясе и сладостях. Да, люди едят фрукты, овощи, молочные продукты, но они едят это ради здоровья, а не потому, что все это им нравится. Именно мяса и сладостей в различных вариантах они и накупили и сложили в холодильник Хилберта — не в его. Они купили чипсы, шоколадные батончики и целый ящик вина и крепкого алкоголя. Он сибарит или эпикуреец, думал Эдам, смакуя слова, но эпикуреец звучит лучше, менее уничижительно.

Крепкий алкоголь пил только Руфус, и Эдам подозревал, что он добавляет еще, когда остается один; наверное, делает где-нибудь заначки.

— Не вижу смысла в том, чтобы себя в чем-то ограничивать, — не раз повторял он.

— Отец говорит, что самоограничение облагораживает характер.

Руфус усмехнулся — ведь Эдам, естественно, все рассказал ему о завещании Хилберта.

— Еще бы ему не знать, — сказал он.

Эдам подозревал, что сейчас Руфус стал разборчив в отношении вина, превратился в винного сноба, который смакует букет и рассуждает об очаровательном домашнем бургундском; но в те времена он предпочитал дешевку. Поэтому, чтобы купить побольше, они взяли самое дешевое из того, что было в магазине: «Николас» и еще какое-то пойло под названием «Хиронделль».

— Если так пойдет и дальше, мне придется продать Гейнсборо, — сказал Эдам.

Естественно, это оказался не Гейнсборо, несмотря на утверждения того Эванса или Оуэнса. Заполучив столики и бокалы, он взглянул на темную, выцветшую картину, на которой маслом был изображен пожилой священник в шляпе с полями, загнутыми с боков, и выразил мнение, что это работа «нашего местного гения». Его попросили объясниться, и он сказал, что имеет в виду Гейнсборо, который родился в Садбери. Разве они не видели его памятник на Базарной площади? Он стоит там со своей палитрой и, наверное, рисует паб или Кинга, бакалейщика.

Они отвезли картину в Садбери, чтобы узнать мнение эксперта, и им сказали, что подпись внизу холста принадлежит К. Пребблу. Так что они привезли ее в Уайвис-холл и повесили на старое место, а потом загорали на террасе, если стейки с жареной картошкой и пили розовое «Хиронделль» из фужеров Хилберта, потому что всем было противно пить из пластмассовых или картонных стаканчиков; а вот ели на бумажных тарелках, их они купили целую сотню. Кажется, в тот день или на следующий, вспоминал Эдам, он или кто-то из них, наверняка он, высказал идею коммуны. Нет, не в тот день, тогда до этого не дошло. Он захватил с собой книги, которые нужно было прочесть за каникулы, труды по социологии и лингвистике, а также по тем наукам, где эти два направления сходились воедино. Однако мало кому захотелось бы читать эти работы на жарком солнышке и во хмелю. Поэтому он читал книги Хилберта, подборку по классическому натурализму. Они стояли на полке открыто, не были спрятаны под дополнительными обложками, их мог увидеть любой, кто заинтересуется. Эдам восхитился своим двоюродным дедушкой. Там были Гийом Аполлинер и Генри Миллер, Пизанус Фракси и «Моя тайная жизнь», «Моя жизнь и любовники» Фрэнка Харриса и еще с десяток таких же. В тот день Эдам, понимая, что при воздержании это не самое лучшее времяпрепровождение, читал «Фанни Хилл».[37]