Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц

— А как же! — радостно объясняет женщина. — А то бы мы тут зимой окоченели. И печь имеем, и плиту.

— И у него есть печь? — уточняет мама.

— У пожарника-то? А как же! Пожарник — да чтоб без своей печи?.. На кухне-то мы почти зимой и не топим, дровец жалко. А вы, кстати, насчёт дровец-то, — торопится она, — сразу побеспокойтесь, зима впереди… И над окном утеплите, да, а то там щель, только что воробей не пролезет… Тряпочек туда, ветоши всякой понатычьте да замажьте глинкой, оно, тепло-то, и не утянет в щёлку, — и вздыхает напоследок. — Обживётесь.

Вздыхает и мама с облегчением и протягивает женщине руку:

— Что ж мы — и не познакомились ещё. Меня зовут Тамара.

— А я — Нина… — соседка проворно ставит утюжок на пол, вытирает ладонь о полу стёганки, подаёт маме лодочкой. — А сыночка вашего?

— Юра, — бормочу я.

— В какой класс-то ходишь, Юрик?

— Во второй.

— И мой Борька во второй бегает. Вот, значит, вместе и будете бегать в одну школу да в один класс.

— А далеко школа у вас? — оживляется мама.

— Школа-то? Да совсем близко, полчаса ходу… Покровско-Стрешневским парком, а дальше прямиком… Школа-то хорошая у нас, кирпичная, классы большие, завтраки дают, — торопится Нина, — в три смены занятия.

— В три смены? — качает головой мама. — Значит, народу очень много… В третью смену тяжело заниматься, и детишкам, и учителям.

— Ну, второклашки-то в первую ходят, — утешает нас Нина.

— А может, мы закроемся? — Мама опасливо поглядывает на тёмный коридор.

— Да не бойтесь вы его, дуролома усатого. — Нина прикрывает себе рот ладошкой. — Тут мы про него такое знаем, ой-ой, как-нибудь потом расскажу. Вы себе закрывайтесь, коли боитесь, да устраивайтесь, я мешать больше не буду.

Соседка нагибается за утюгом, а мама опять вздыхает, но уже совсем легко, растроганно.

— Нина, знаете что?.. Если вам на кухне надо будет что готовить или что ещё… А то как-то…

— Да вы что, Томочка! — горячо возражает Нина. — Живите себе на здоровье, как ни в чём не бывало. Только вот над окном утеплите… Мы ведь войну тоже прожили, тоже знаем цену и своей беде, и чужой… А ты, Юрик, к нам приходи. Борька мой вернётся, познакомишься с ним, вместе гулять станете, он тут тебе все околицы покажет, всю Тряпочную, да военгородок, да клуб.

— Да, Нина? — Мама делает первый смелый шаг за пределы кухни. — А как тут у вас с магазинами?

* * *

С соседским мальчиком Борей, маленьким, тихим и ласковым второклассником, мы и вправду быстро стали приятелями, хотя спроси меня кто-нибудь, что с ним стало через десять лет после той осени сорок седьмого, ничего не найдусь ответить…

Смотрю на школьные фотографии: первый класс, второй, четвёртый, пятый, седьмой, девятый, — и всё классы из разных школ, потому что, ни много ни мало, в шести разных школах досталось поучиться на десятилетней дистанции. Какие милые личики у первых моих послевоенных сверстников-одноклашек! Но как заметно, что народик недокормлен, и как бедно почти все одеты! Сколько доверчивого света, и какая зябкая печаль в глазах! По лицам я безошибочно читаю многое, многое. Даже кто где жил. Вот этот — в избе с сараем и даже коровником, в пяти минутах ходьбы от 147-й школы. А эти двое — за мостом окружной железной дороги жили, в большом кирпичном доме, кажется, напротив МАИ. А этот, маленький, с зализанным вихорком над лобиком (про таких ребята говорят что их в детстве бычок лизнул), домой возвращался после уроков всегда в одиночку, не было у него спутников к обнесённому общей чугунной оградой кварталу двухэтажных особняков, в которых, по слухам, обитали какие-то загадочные, очень важные учёные и их семьи). Вот у этого черноволосого насупленного мальчика дом был недалеко от трамвайной остановки «Стрешнево». А вот у этого, со взрослым зачёсом назад длинных льняных волос, я даже был несколько раз в его квартире напротив 161-й школы, он учил меня стрелять из тонкоствольного духового ружья, и звали его, кажется, Эдик… Кажется.

Имена, имена — вот что мне теперь почти не даётся: их имена и фамилии. Из всех своих школ, кроме последней, когда на общей фотографии выпускников уже проставлены имена под портретиками, я едва соберу теперь с десяток имён, да и то не вполне уверен, что каждое из них точно соотносимо с тем или иным мальчишкой.

А что так? Не проступает ли в этой забывчивости какой-то давнишний и уже вряд ли исправимый изъян мой, который зовётся невниманием? Надо же, экое болотище беспечного невнимания развёл я в себе! Невнимания к тому, что люди говорят, к их поступкам, но в первую очередь к их именам. Ведь имя другому человеку дано в том числе и для того, чтобы беспрепятственно проникать прямо в душу мою и пребывать в ней столь же долго, как и его облик. И если я все почти имена перезабыл, то этих людей как бы и не было в моей жизни, несмотря даже на то, что помню столько лиц.

Или же тут действовала какая-то защитная служба памяти, и она подсказывала, по сей день подсказывает: не пекись о многих и о многом, слишком многих не принимай в душу, но уж тех, кого в ней поселил, береги и лелей незабвенно. За них с тебя спросится. Как и с них за тебя.

Нет, самооправдание не снимает с меня грусти по забытым именам. И надсады, связанной с тем, что слишком часто приходилось менять школьных и уличных сотоварищей. Закончив семилетку, я мог бы удивиться нетрудному подсчёту: одних только одноклассников у меня за прошедшие годы набралось не менее ста пятидесяти человек, если считать, что в каждой из сменённых школ классы насчитывали по тридцать учеников (на самом-то деле их всегда выходило больше, ближе к сорока). Скажут: ну, это кочевая доля почти любого ребёнка, растущего в семье кадрового военного. Нынче ты, как и отец твой, как вся семья, здесь, а завтра там. За этим житейским беспорядком, за бытовыми неудобствами проступают силовые линии высшего порядка, и против него не попрёшь. Отцу предпишут, и мы вламываемся в чужую восьмиметровую кухню. Выдадут ордер, и перетащим свои пожитки в другой барак, где разместимся в одной из комнат двухкомнатной квартирёшки. Академия расщедрится, и вселимся в третий по счёту барак, где нам уже не надо будет помногу раз на дню беспокоить двух сестёр-соседок, живущих в проходной комнатёнке. И теперь у нас будет, впервые на Тряпочной, своя отдельная