Подснежники - Эндрю Д. Миллер

Разговор прервался — запищал Катин телефон. Она прочитала полученное сообщение, с секунду подумала, нахмурившись, и сказала:

— Мне надо уйти. — И, наклонившись к самому моему уху, прошептала по-английски: — Пожалуйста, Коля, не говори Маше, что я вас бросила. Мне нужно поскорее в университет.

Затем она встала и прибавила — снова по-английски, чтобы Татьяна Владимировна не поняла сказанного:

— Не забывай, Коля, она — старая женщина и временами совершает ошибки.

После чего надела пальто и ушла.

Если не считать тех пятнадцати минут, которые мы провели в цирке, в приемной, ожидая вызова нотариуса, мне довелось разговаривать с Татьяной Владимировной наедине всего один раз. Но к тому времени, как я теперь понимаю, было уже поздно, я слишком увяз, прошел слишком длинный путь от меня прежнего ко мне нынешнему Думаю, впрочем (вернее сказать, надеюсь), что в то январское утро я «нынешним» еще не был — не вполне. И верю, то есть опять-таки надеюсь, что если бы я не сидел тогда в молчании, улыбаясь и наблюдая за тем, как растекается по паркету вода, в которую обращался снег с нашей обуви, а задал пару простых вопросов, все могло бы сложиться иначе.

В конце концов я спросил у нее о друге Олега Николаевича:

— Татьяна Владимировна, я понимаю, что таких совпадений почти не бывает, и все же хочу спросить, не знакомы ли вы со стариком по имени Константин Андреевич? Он живет неподалеку от меня.

— Секундочку, — ответила она и, закрыв глаза, прижала пальцы к вискам. — Константин Андреевич… не уверена. А кто он?

— Друг моего соседа, Олега Николаевича. Он куда-то пропал, и мы никак не можем его найти.

— Нет, — сказала она, — по-моему, я такого не знаю. Простите.

И мы замолчали снова.

— Еще раз спасибо вам за печенье и чай, — произнесла, просто чтобы нарушить молчание, Татьяна Владимировна. — Так приятно получить что-то по-настоящему английское.

— Может быть, вам еще доведется увидеть Англию своими глазами, — сказал я. — Букингемский дворец. Лондонский Тауэр.

— Может быть, — согласилась она.

И тут нотариус крикнула:

— Следующий!

В узкой комнате сидели, за своим столом каждая, две женщины. Окно там было, сколько я помню, одно, за ржавыми прутьями решетки виднелась серо-белая улица. Стоял прекрасный день середины зимы, с чистым небом, сиявшим средиземноморской синевой, — мы с тобой видели такое, когда отдыхали в Италии. Женщина, сидевшая за столом справа, — своего рода промежуточное звено эволюционной цепи, которая соединяет нормальных человеческих существ с нотариусом, — была молода. А вот женщина постарше, ее начальница, — избыток веса, очки, кардиган, волосистая бородавка — вела себя до того грубо, что в любой другой стране ты заподозрила бы, что попала на съемки заранее отрепетированной сцены и где-то тут спрятана камера.

Она взяла наши паспорта, начала заполнять бланк доверенности. И чуть не взвизгнула от радости, увидев, что имя в моем паспорте выглядит не так, как записанное мной в ее регистрационной книге, но приуныла, когда я объяснил, что в паспорте на первом месте стоит фамилия. А закончив, шлепнула печатью по двум копиям доверенности, подтолкнула их к нам по столу, не взглянув на нас, и велела заплатить ее помощнице четыреста рублей. Татьяна Владимировна взяла одну копию, я другую. Теперь я мог подписывать от ее имени любые связанные с обменом квартир документы. Отныне вся процедура обмена зависела от меня.

Мы спустились в метро, Татьяна Владимировна собиралась вернуться домой, я — поехать на работу, куда уже сильно опоздал. Она поблагодарила меня, поцеловала на прощание в обе щеки. И вперевалочку пошла к эскалатору.

По какой-то причине в память мою врезалась сцена у билетной кассы — так иногда случается с картинами, которые тебе совершенно не нужны, и, может быть, как раз по причине ненужности их и случается. У кассы переругивались двое мужчин, один — здоровенный русский, другой — наголо обритый, яростный, почти шарообразный кавказец. Русский все повторял раз за разом, очень громко: «Отдай мне нож, Ника, отдай нож».

В тот вечер явно расстроенный чем-то Олег Николаевич поджидал меня на своей лестничной площадке. Увидев, что ни пальто, ни шапки на нем нет и, стало быть, выходить из дому он не собирается, я сразу сообразил: поджидает, никак не иначе. Олег Николаевич стоял у своей двери, и лицо у него было как у родственника больного, который ждет врача и подозревает, что новости тот ему сообщит самые печальные. Он попытался улыбнуться, спросил, как я поживаю. Я ответил, что хорошо, только очень устал. Его это не остановило.

— Николай Иванович, — сказал он, — мне придется снова попросить вас об услуге.

Я понял: речь пойдет все о том же старике.

— Олег Николаевич, — сказал я, — простите, но что еще я могу сделать?

— Пожалуйста, Николай Иванович, сходите в дом, где живет мой друг. Просто посмотрите, что там. Мне кажется, в его квартире кто-то есть. Я стоял на лестнице, вверху, и слышал, как из нее выходили. Прошу вас.

Я посмотрел Олегу Николаевичу в глаза, он отвел взгляд в сторону. Я понимал, ему неудобно просить меня. Теперь, задним числом, я думаю, что для него главным в этой истории был не старый друг, но его, Олега Николаевича, сопротивление переменам, борьба со временем. Ему хотелось сохранить свою жизнь — и настолько долго, насколько удастся — такой, к какой он привык: с его другом, котом, книгами, с его обыкновениями. Думаю, по этой причине он и остался в центре города, а не сдал свое жилье, чтобы существовать на получаемые от съемщиков деньги, — так поступили многие русские старики, владевшие такой же, как у него, квартирой (все прочее их, менее осязаемое, достояние сгинуло во время экономической резни девяностых). Олегу Николаевичу просто-напросто хотелось остановить часы.

— Ну хорошо, — сдался я. — Где он живет?

Олег Николаевич назвал мне адрес, который я помню до сих пор: Калининская (не столько улица, сколько проулок, идущий вдоль ограды церкви, которая стояла между моим домом и бульваром), дом девять, квартира тридцать два.

— Значит, дорога такая: отсюда прямо, потом, за церковью, налево, первый же дом, правильно?

— В России, — ответил Олег Николаевич, — нет дорог — только направления.[6]

Я снова надел шапку и перчатки, спустился вниз. Прошел по моей улице в сторону бульвара, свернул на Калининскую. Уже стемнело, единственными живыми существами, встретившимися мне по дороге, были вороны на мусорном баке. Лед, наросший под водосточными трубами, казался в свете уличных фонарей черным.

Подойдя к двери дома, в котором жил Константин Андреевич, я начал жать на кнопки всех квартир подряд, как делают это в страшные зимние ночи московские бездомные — в надежде, что кто-нибудь, из беспечности, сострадания или просто спьяну, впустит их и они смогут поспать на лестнице. Кто-то ответил на мой звонок и послал меня куда подальше, но дверь тем не менее отпер — может быть, ненароком, — и я полез вверх по лестнице, огибавшей забранную проволочной сеткой шахту лифта. И добрался до квартиры Константина Андреевича.