Штормовые времена - Мазо де ля Рош

время шила юбочку для будущего ребенка. Рукоделие было из тонкой белой фланели с вышитым над фестончатым подолом узором из виноградных листьев. Аделина была искусной рукодельницей, и никакие узоры не составляли для нее труда. Она отложила иголку и заметила:

– Беда в том, что тебе слишком хорошо. Если бы ты был несчастным или больным, как я, то был бы рад сидеть спокойно.

– Ты не несчастна и не больна, – возразил он. – Или не будешь больной, если прекратишь так немилосердно шнуроваться.

– Значит, ты хочешь, чтобы я выглядела, как стог сена?

– Держу пари, твоя мать никогда не шнуровалась в семейном кругу.

– Конечно, шнуровалась! Никто не подозревал, что она ждет ребенка.

– Неудивительно, что она похоронила четверых.

Аделина швырнула юбочку младенца на пол и вскочила. Она была прекрасна.

В этот момент Мари ввела в комнату Уилмота. Тот бросил на Аделину восхищенный взгляд, взял ее руку, склонился и поцеловал.

– Ты становишься французом, – заметил Филипп. – Честное слово!

– Светскость приличествует этой гостиной и приличествует миссис Уайток, – ответил Уилмот без всякого смущения. И посмотрел на Аделину.

– Мне нравится, – заявила она. – Хорошие манеры не могут быть чересчур изысканными.

– В каждой стране свое, – сказал Филипп. – Впрочем, давайте оставим это.

– Гораздо приятнее, – сказала она, – когда тебе целуют руку, чем когда пожимают так, что кольца впиваются в пальцы и чуть не доводят тебя до крика, как это делает мистер Брент.

Она подобрала свое шитье и снова уселась. Уилмот опустился на стул с жесткой спинкой в углу. Филипп открыл красные ставни, поднял раму и выглянул на улицу. Показалась повозка с молоком, которую тащил ослик. На жарком солнце сверкнула медная банка. Мимо окна прошли шесть монахинь, их черные облачения развевались, а серьезные лица казались вылепленными из воска.

Филипп отправился на утиную охоту и вернулся в приподнятом настроении. Охота оказалась великолепной, погода – идеальной. Река Святого Лаврентия, теперь гиацинтово-голубая, несла свои воды меж прекрасных берегов, ярко сиявших после сильных октябрьских ночных заморозков. По сравнению с беременностью Августой Аделина чувствовала себя исключительно хорошо. Она гуляла, выезжала, посещала званые вечера и устраивала их. Дружба между нею и Уилмотом крепла. У него был красивый баритон, и он мог аккомпанировать себе на фортепиано. Иногда они пели дуэтом, и Аделине удавалось не фальшивить. Они пели ее любимые арии из «Богемской девушки». Она опиралась на рояль, и когда они пели «Ты будешь помнить меня», смотрела в его лицо и гадала, каким было его прошлое. О нем он всегда говорил очень сдержанно. Он часто говорил о необходимости отыскать подходящую работу, но ничего для этого не делал. Уилмот оставил жилье, которое занимал, и переехал в еще более дешевое. Филипп и Аделина подозревали, что он недоедал, хотя за их обильным столом он сохранял свое почти презрительное отношение к еде. Он говорил о покупке земли.

Наступившие в ноябре внезапные сильные морозы и снежные шквалы стали неожиданностью. Если таков ноябрь, то какова будет зима! Филипп купил Аделине красивое котиковое пальто тонкой выделки, переливавшееся от золотисто-коричневого до темного. К нему прилагалась большая муфта, а у французской модистки сшили шляпку-ток из того же меха. Филипп говорил, что никогда еще не видел ее такой красивой.

Для себя Филипп заказал пальто с подбоем из норки и норковым воротником. Высокую шапку из того же меха он надевал щегольски заломленной набок. При виде такого одеяния Аделина не могла сдержать восхищенного смеха.

– Филипп, какой же ты милый! – восклицала она, целуя его в обе щеки на усвоенный ей французский манер.

Оба гордились при виде Гасси. Девочка решительно вышагивала в крошечных сапожках, отороченных мехом, в белой шубке из овчины с такой же муфтой и капоре из темно-синего бархата. Мари сажала ее в белоснежные санки с закругленными полозьями и торжественно катила по крутым и скользким улицам. Когда Мари останавливалась, чтобы передохнуть, они болтали по-французски.

Уилмот не позаботился защититься от морозов должным образом. Он заявил, что должен экономить и что ему никогда не бывает холодно, хотя когда он появлялся в дверях у Уайтоков, всегда выглядел полузамерзшим и шел прямиком к камину. Иногда он приносил напечатанную в Онтарио газету и читал вслух объявления о продаже земли в этой провинции или сообщения о тамошней общественно-политической жизни.

Для родов Аделины Филипп нанял лучшего английского доктора в городе, но, как ему показалось, она нарочно, из упрямства родила за две недели до срока. Доктор уехал на санях в селение, расположенное в двадцати милях вниз по реке, на другие роды, и тут у Аделины начались схватки. Она сидела в гостиной и играла с Филиппом в триктрак. День клонился к вечеру, шторы были задернуты, в камине горел огонь. Бони, сидя на жердочке, тихо вел беседу сам с собой на хинди.

– Больно! – вскричала вдруг Аделина, схватившись за бок. – Ужасно больно!

Филипп вскочил.

– Я принесу тебе бренди, – предложил он.

Он быстро прошел в столовую и вернулся с небольшой рюмкой. Она все еще прижимала руку к боку, но успокоилась.

– Тебе лучше? – спросил Филипп.

– Да, но дай мне бренди. – Она отпила глоток.

– Пойдем, приляжешь на диван.

Он поднял ее на ноги. Она сделала шаг и снова закричала. Бони повторил ее крик и с любопытством заглянул ей в лицо.

– Господи! – воскликнул Филипп.

– Пошли за доктором. Срочно! Скорее! Скорее! – кричала она. – Ребенок на подходе!

– Не может быть! Доктора нет в городе.

– Тогда приведи другого! – Она вырвалась из его объятий, подбежала к дивану и легла, обхватив себя руками. – Пригласи доктора Берты Балестриер! Позови Мари!

Через полчаса невысокий дородный французский доктор с завитыми черными усами вошел из декабрьской темноты в ярко освещенную спальню, куда Мари привела Аделину. Этажом ниже Филипп мерил шагами дом, полный страха и недоверия.

Не прошло и часа, как у Уайтоков родился сын.

Скоротечность этих родов по сравнению с рождением Гасси и быстрое восстановление после них стали для Аделины настоящим чудом. Она отдавала должное доктору Сент-Шарлю и пела ему дифирамбы перед всеми, кто к ней приходил. Она даже считала его заслугой живость здорового младенца. Хотя Филиппу и не понравилась эта идея, она добавила к выбранному имени мальчика Сен-Шарль и Ноэль, несмотря на то, что Рождество уже три недели как прошло. Аделина была по-настоящему счастлива. Она могла ухаживать за Николасом, чего была лишена с Гасси. Она нашла няню-англичанку, которая с высокомерием, свойственным ее классу, почти полностью завладела малышом.

Мари, однако, не уступала ей Гасси. Они с нянькой разбили два враждебных лагеря в