Там, где горит земля - Александр Поволоцкий

Противник казался ужасным и непобедимым, но его силы были очень ограничены, а пропускная способность адской машины, пробивающей портал перехода между мирами, подчинялась циклическим колебаниям. Если бы враги смогли перебрасывать подкрепления в том же темпе, что и в начале вторжения, местных не спасло бы никакое мужество, никакая стойкость. Но приток свежих сил иссякал, а экспедиционная группировка теряла силы. Империя проигрывала каждое отдельное сражение, однако при этом медленно, но верно стачивала зубы дракона.

К весне шестидесятого года баланс сравнялся. Одна сторона имела подавляющее тактическое преимущество и возможность захватывать полное господство в воздухе на отдельных участках – для всего фронта самолетов уже не хватало. Другая многократно превосходила числом и производственной мощью. Теперь можно было думать о реванше. Кто знает, быть может, сложись все иначе, лето шестидесятого стало бы временем побед и сурового возмездия. Но случиться этому было не суждено.

Лазутчики, вернувшиеся из самоубийственного, смертельно опасного разведывательного похода «на ту сторону» принесли устрашающую весть – мир Евгеники гибнет, уничтожаемый долгосрочными последствиями работы адской машины. И почти одновременно с этой новостью, «дифазер» заработал в полную мощь. Судя по всему, оказавшись перед перспективой вымирания, евгенисты пошли по самому естественному для себя пути, превратив ограниченную кампанию в завоевательный поход всей нации. Машина работала без всяких циклов, на пределе возможностей, и в захваченную Европу шли караваны транспортов, несущих тысячи единиц совершенной техники и десятки тысяч солдат.

В этой ситуации Империя сделала единственное, что было в её силах. Обороняться не было смысла, оставалось – наступать. Уже без надежды на победу, просто чтобы выиграть ещё немного времени. Атакующая группировка, которая должна была вырвать у Евгеники победу, теперь могла только погибнуть в самоубийственных атаках, ломая вражеские планы.

И она погибла.

Константин хорошо, слишком хорошо помнил то время. Минуло меньше года, но казалось, все это случилось очень давно. Первые дни наступление развивалось относительно успешно, и даже появилась толика надежды, что бешеный бросок вперёд все же принесет победу. Но через три дня после начала операции победные реляции сменились скупыми извещениями о «тяжелых встречных боях», а затем газеты и визограф замолчали, и эта тишина стала страшнее суматошных новостей первого года вторжения.

Поняв, что кампания проиграна, Агашев пытался покончить с собой, оставив записку «Моя близорукость стоит существования Империи, больше не могу». Помешал некстати вошедший адъютант, буквально выкрутивший министру руку с наградным револьвером. На этом первый военный Империи окончательно сломался. Он сохранил здравый рассудок, трезвость мышления, но некий стержень в душе, выдерживавший все удары судьбы и изощрённой фантазии противника – истаял. И одновременно со скупым заявлением о том, что «героическими усилиями фронт стабилизирован» у Империи появился новый министр обороны – бывший генерал от инфантерии Ермил Алюшников.

Константин немного сменил позу, опершись вместо левого подлокотника кресла на правый, подперев подбородок рукой. Внешне он казался расслабленным и даже немного отсутствующим, но на самом деле мысли Императора бежали вскачь, как хорошо пришпоренные рысаки. Суть докладов военных разведчиков и аналитиков он знал и так, а новые незначительные детали не могли поколебать или изменить сложившийся расклад сил.

После грандиозной летней баталии линия фронта вновь сдвинулась к востоку и, словно огненный кнут, хлестнула по территории собственно Империи. Больших сражений больше не было, осенью наступило затишье, во время которого противники приходили в себя. Но на протяжении всей зимы «нацисты» (так стихийно называли евгенистов, считавших себя единственной «Нацией») постоянно атаковали, проводя частные операции на всем протяжении линии противостояния, улучшая тактические позиции. Контрудары механизированных частей Империи, «пожарных команд», иногда восстанавливали положение… но, увы, лучших частей было мало, и ограниченными, редкими успехами войну не выиграть.

К весне активность боевых действий спала, враг определенно собирал силы, готовясь к чему‑то новому и масштабному. И достаточно было одного взгляда на карту, чтобы понимать – к чему.

Пришелец из чужого мира, Иван Терентьев, многое знал, в том числе и общую историю его Мировой Войны. Иногда Константин чувствовал почти суеверный страх, сравнивая течение той войны с нынешней. Внезапное вторжение пятьдесят девятого почти полностью повторило сорок первый год – тотальный разгром, под которым, однако, таился несомненный успех – сам факт того, что Россия устояла. Далее случилось то, что попаданец называл «головокружением от успехов$1 — попытка реванша, которая закончилась так же, как и контрудары сорок второго — новыми разгромами, вновь поставившими Империю на грань поражения. Сейчас, весной шестьдесят первого, один лишь взгляд искушённого человека на крупномасштабную карту заставлял вспомнить сорок третий и Курскую дугу. Только больше похожую на греческую букву «омега», сдвинутую далеко на запад, охватывающую Варшавский район, густо опутанный сетью автодорог и железнодорожных путей.

Исторические аналогии обнадеживали – если в сходной ситуации СССР отбился, Империя вполне могла повторить его свершения. Однако слишком значимы были различия, чтобы однозначно уповать на аналогии. И, если оставить в стороне соображения боевого духа, которые император не так давно изложил Терентьеву, краеугольной проблемой оставались планы противной стороны. Точнее, их незнание.

Воздушная разведка была почти непосильна для Империи. Полет разведчика практически всегда становился путем в один конец, даже на новых турбовинтовых самолетах. Данные агентурной разведки так же представляли собой тонкий, почти пересохший ручеек сведений, поставляемый резидентами из Англии, а так же теми, кто уцелел и не исчез без следа после всех ужасов, обрушившихся на Западную Европу. Оставались радиоперехват, войсковая разведка, и волшебство аналитиков, отделявших истину от многослойной обертки разноплановой дезинформации. Но этого было недостаточно.

Принимая за аксиому неизбежное и грядущее наступление противника, следовало определить его возможные цели. Здесь и начиналось самое мрачное. В отличие от нацистов, с которыми сражался СССР, для Евгеники открывалось целых четыре возможных направления для ударов. Первый – с Плоньско–Цехановского выступа, успевшего стать страшной и кровавой легендой, не хуже Ржева в СССР. Здесь противник прикрывался с севера обширным болотистым районом, не позволявшим Империи развернуть и снабжать мощную группировку войск. Вторая возможность — наступление с середины «омеги», от Скерневицы — оказывалась самой удобной с точки зрения логистики и раскалывала варшавский район пополам. Если же атаковать по третьему пути, от позиции Люблин–Пулавы, то открывались совершенно феерические возможности, вплоть до глубокого охвата с юга почти всей действующей армии Империи. И, наконец, некоторые обрывочные разведданные позволяли предположить проработку противником планов удара из‑под Сандомира – дубль Люблин–Пулавского, только с ещё большим размахом и более глубоким охватом.