Там, где горит земля - Александр Поволоцкий

— Обратите внимание, — Юдин поднял щипцами на всеобщее обозрение осклизлый вонючий тампон, извлечённый из раны. – Этот был, по–видимому, с хлорамином, но при таком грубом, непрофессиональном применении любые антисептики одинаково плохи. Ещё день–два, и этот целительный – при правильном использовании — антисептический материал стал бы причиной нагноения, угрожающего конечности, а может быть, и даже жизни раненого. Всегда будьте крайне осторожны с внедрением в раневой канал любых инородных предметов, какими бы полезными они не были. И не забывайте о правильном дренаже!

Тампон полетел в кювету. Профессор быстро обрабатывал рану, сопровождая каждое действие комментариями, при этом ухитряясь рассказывать, как сходные проблемы решаются у американцев.

— Надо отметить, прекрасные результаты дало последовательное промывание раны большим количеством мыльного раствора и подогретым физраствором.

Один из врачей, немолодой, чуть ли не единственный из всех присутствующих с военной выправкой, буркнул под нос что‑то наподобие «американцы — не икона, молиться не надо», но был услышан.

— Развейте мысль, будьте любезны, — предложил Юдин, заканчивая манипуляции, но отозвался другой, совсем молоденький медик.

— А нас учили не промывать, — робко заметил он.

— Вас учили не заменять хирургическую обработку чашкой воды сомнительной чистоты, — поправил профессор. — После тщательной обработки промыть рану, потратив четыре–пять литров стерильного физраствора, если есть время, очень полезно. Вы удивитесь, увидев, сколько мелких кусочков тканей и свернувшейся крови удается таким путем удалить из вроде бы чистой раны. И пациенту ничего, кроме пользы.

— Все, обширную обработку закончили, теперь передаем гипсовальщицам, и ещё одна христианская душа повременит предстать пред святым Петром, — закончил Юдин показательную операцию. – Вопросы, коллеги?

Поволоцкий тихонько вышел из палатки на воздух. Вокруг уже зеленело – все‑таки апрель. Аккуратные палатки, установленные по ранжиру, так же аккуратно сложенное снаряжение, которое ещё предстояло распределить между отделениями госпиталя.

Совсем как на довоенных лекциях, которые он каждый год читал в Подмосковье, в День Медика. Если, конечно, не находился «в командировке», штопая раненые телеса государевых людей в диких уголках мира. Тогда так же все было аккуратно, чисто, только вместо хмурых и сосредоточенных докторов светились интересом — лица взрослых и восторгом – детей. Граждане Империи любили свою медицину и смелых людей, которые посвящали себя так называемому «милосердию скальпеля». Так с лёгкой руки Склифосовского, ещё со времён Великой Войны называли работу полевых медикусов.

Традиция публичных лекций для гражданских закончилась два года назад, а кажется, что это было в прошлой жизни. Ещё в те времена не маячили на заднем плане зенитные автоматы и ракетные батареи, вооружённая охрана и техника, идущая к фронту.

— Добрый день.

— А?.. – в первое мгновение задумавшийся медик не понял, кто это к нему обратился. В последний год в армии появилось много женщин, но таких вот он ещё не видал. Брюнетка с длинными, до плеч волосами угольно–черного цвета, высокая, лишь немногим ниже самого Александра, который последний раз делал зарубку сильно выше отметки «180 см.». Одета в строгий костюм, такой же черный, как и пышная грива на голове. Впрочем, пиджак с высоким вырезом уже изрядно запылился и, судя по состоянию, познакомился с командой «Воздух!». Не салонная дива, любопытно… И покрой одежды очень строгий, близкий к военному, так обычно одевались представители производств, работавших на армию. Догадку подтверждал небольшой прозрачный чемоданчик – дань шпиономании, сквозь стенки которого виднелась толстая стопка бумаг с печатями.

— Вы не подскажете, где мне найти Александра Поволоцкого, хирурга–консультанта фронта? – спросила женщина. Она говорила быстро, но очень четко, как будто отбивала ритм на пишущей машинке.

* * *

— Слева! Слева!! – истошно вопил мехвод в ТПУ. – «Крестит», уже «крестит»!

— Вижу, — неожиданно ровно и негромко ответил командир, но его услышали, несмотря на оглушающий грохот. Наводчик не сказал ничего, он рвал из снарядного ящика новый матово посверкивающий цилиндр бронебойного. Стеллаж уже скалился пустыми ложементами и оставалось лишь удивляться, как «Медведю» удавалось так долго уходить от смерти.

Гедеон вжался в угол, вцепившись в поручень и сиденье с такой силой что, наверное, оторвать его можно было только вместе с металлом. Для радиста не существовало ничего, кроме кромешного ужаса за тонкой броней «Медведя», который тянул к юноше скользкие щупальца. В эти минуты его можно было пугать смерть–ротой, трибуналом или немедленным расстрелом – Гедеону было все равно, остались только всепоглощающий страх и понимание, что как только он отпустит поручень и хотя бы краем глаза посмотрит в триплекс – тут и настанет конец.

Ещё выстрел. И ещё один. Пустые гильзы перекатывались по полу, звеня при каждом рывке броневика – мехвод бросал машину резкими рывками из стороны в сторону, то выжимал под полсотню километров, то резко тормозил, уходя из вражеских прицелов. Тесный отсек наполнялся вонючим туманом, от которого рвота подступала к самому горлу – башенный вентилятор не успевал вытягивать пороховую гарь.

— Справа на час — два «укорота», берём крайнего! Упреждение на корпус!

— Осколочный зарядил, «иглы» кончились! Прицел взял!

Выстрел, затвор извергает порцию дыма, новая гильза со звоном летит на железный пол.

Снаружи что‑то стучало по броне, безобидно и часто, словно… словно хоровод серых козлят скакал вокруг, колотя коваными копытцами по бортам. Гедеон истерически рассмеялся, представив это зрелище — посреди поля боя серенькие животные, весело выбивающие искорки из «Медведя» маленькими подковками.

— Долбанулся, — пробормотал наводчик, мельком глянув на радиста, который съежился на жёстком сиденье и то дико смеялся, то тонко, протяжно выл, роняя струйки слюны, выпучив красные от гари глаза в животном ужасе. – Умом поехал!

— К пулемету, тварина! – гаркнул Гедеону командир, хватаясь за пистолет. – Сожгут же щас к хренам из окопов! Пристрелю!

Но, поняв, что радист его просто не слышит, уйдя в собственный мир беспросветных кошмаров, командир плюнул и, страшно ругаясь, потянулся к пулемету, которым должен был действовать как раз Гедеон. Офицер дал одну длинную очередь, другую, ворочая тяжелый ствол и шипя ругательства пересохшим горлом.

А затем мир взорвался ослепительной вспышкой. И все померкло

* * *

— С кем имею честь? – не очень вежливо отозвался Поволоцкий. Как человек прогрессивный, он поддерживал идеи равноправия и умеренного феминизма, но категорически не принимал присутствие женщин в армии. С одной стороны Александр понимал, что при размахе мобилизации и военных действий страна не может заполнить все потребные вакансии мужчинами. С другой – пресловутая «гусарщина» слишком часто закидывала в армию истеричных суфражисток или, что ещё хуже, романтических дам, которые ожидали чего‑то наподобие открыток тысяча восемьсот семидесятых. Сестры милосердия в элегантных халатах, симпатичные молодые люди с аккуратными перевязками, цветы в вазах и прочая благость. Столкновение с реальностью оказывалось куда менее приятным. Пока не вступила в силу Доктрина с её тщательной регламентацией и отбором персонала, Александр навидался экзальтированных дам, приехавших в качестве добровольцев по линии Красного Креста, которые падали в обморок от одного запаха полостных операций или бились в истерике, увидев скоростную ампутацию.