Записки человека долга - Александр Бушков

Наверное, мы подонки – Панта и я. Он, все это устроивший, и я, принявший свою роль как должное. Но опять-таки с горних высей абстрактного гуманизма. А жизнь наша насквозь реальна и абстракций лишена. И точка…

Самое страшное даже не то, что пришлось работать по этой чертовой бухгалтерии. Самое страшное – мы обречены на ожидание. Обречены ждать нового взрыва чудес и бояться, что это может оказаться началом конца той цивилизации, которую мы привыкли считать единственно верной. Ждать каждый день. И ночь. В хорошую погоду и в дождь. В будни и в праздники. И как мне объяснить Сильвии, давно мечтающей о ребенке, что я никогда теперь не решусь иметь детей?

– До свиданья, генерал, – сказал я.

И пошел прочь. Каблуки противно стучали по бетону.

Нет, со мной самим в жизни не приключалось никакой чертовщины, ничего сверхъестественного. Просто-напросто рассказал мне однажды один субъект интересную историю. Относиться к ней можно как угодно. За что купил, за то, как говорится, и продаю…

Было это уже после войны, в сорок седьмом. На Западной Украине, в захолустном, паршивом таком городишке. Я тогда служил в республиканском МГБ, и операция проходила, смело можно сказать, самая заурядная. Таких хватало и раньше, и потом. В том городишке как раз и помещалась явочная квартира ОУН, одна из многих в длинной цепочке, ведущей из Западной Германии, точнее, из американской оккупационной зоны. Тогда ведь не было еще ни ФРГ, ни ГДР – была Бизония, объединение американской и английской зон, а когда чуть позже к ним присоединилась и французская, это стало называться Тризония.

Квартиру эту наши в свое время выявили, хозяина аккуратно изъяли, а потом под убедительным предлогом поселили там его «родственника». Нет, не меня, вообще не нашего. Человеку со стороны те не доверились бы. Нужен был свой, и наши его нашли, поскребя по сусекам, так сказать. Мы к тому времени перевербовали не одного деятеля бандеровского подполья, так что определенный «кадровый резерв» у нас имелся. Те, кто курировал операцию, подыскали среди них старого знакомца прежнего хозяина, у «трезубов» считавшегося надежным и своим в доску: волчина был с приличным стажем, начинал еще в довоенной Польше, и никто не знал пока, что полгода назад он попался и был склонен к сотрудничеству. Ну, жить ему хотелось, как всем нам, грешным. А за ним по совокупности числилось столько веселого, что от стенки он мог спастись только добросовестным сотрудничеством с хорошими результатами. А поскольку я его с самого начала и вел, числился его опекуном, меня вместе с ним в ту дыру и захороводили. Для присмотра, естественно. Таких, сами понимаете, в одиночку отпускать было бы слишком рискованно. А впрочем, и обитать с ним под одной крышей было не сахар – спать приходилось вполглаза и пистолет держать под рукой. С одной стороны, он нам уже сдал столько и стольких, что, стань про это известно его бывшим соратникам, они бы его неделю резали на кусочки. А с другой стороны, никогда неизвестно заранее, что может прийти в голову такому вот деятелю, когда он окажется на вольном воздухе, да еще в тех местах, где знакомства и связи у него черт знает с каких времен. Вполне мог решиться дать мне по голове и пуститься в бега, рассчитывая, что как-нибудь обойдется. Бывали уже печальные прецеденты. Одним словом, жилось мне напряжно, словно устроился обитать на минном поле. Нельзя было поворачиваться к нему спиной лишний раз и нельзя было ему показывать, что я ему не доверяю. Вся подобная работа как раз на том и строилась, чтобы создать у подопечного впечатление, будто я ему не надсмотрщик, а чуть ли не друг-приятель. Старая методика, еще с жандармских времен, между нами говоря. Нужно было, чтобы он себя чувствовал не работающим из-под палки батраком, а прямо-таки равноправным сподвижником, мать его за ногу. Соответственно и обходиться с ним следовало, если тут применим такой оборот, со всей галантностью. И в то же время он, паскуда, не должен был полностью забывать, как обстоят дела в реальности, должен был помнить, что обязан отработать себе жизнь и свободу стахановской работой и я ему все же не дружок старый, а курирующий его офицер МГБ. Одним словом, виртуознейше нужно было вести игру. Полагаю, не у всякого профессионального актера получилось бы: актер в совершенно других условиях пребывает. Адски трудная была работа – и вести с ним партитуру без сучка без задоринки, и не упустить момент, если он все же решит меня пристукнуть и дать деру. Ну, я как-никак был не новичок… Скромно уточняя, те четыре ордена, что у меня к тому времени уже имелись, были получены не за умение тянуть ножку на параде или писать гладкие бумажки для начальства. Имелся кое-какой опыт… вот только не следовало забывать, что порой и люди поопытнее меня за случайную промашку платили жизнью, и хорошо, если одной своей. Короче говоря, та еще у меня была служба, да и времечко…

Ну, ладно. Такие вот вводные. Обосновались мы на той квартире с Андрием… на самом деле никакой он не Андрий, но надо же его как-то называть. Ага, вот именно. Имечко со смыслом. В честь того Андрия, сыночка Тараса Бульбы.

Прожили мы там три дня – в обстановке вышеописанной игры. И жить предстояло еще с неделю – именно через неделю, по достоверным вроде бы данным, должен был заявиться курьер «центрального провода», как это у них называлось – то есть главного командования. Следовало его принять со всем радушием, накормить-напоить и спать уложить, потом дать ему новые документы и отвезти в названное из-за кордона место. Скорее всего, там и была следующая явка, но это уже предстояло выяснять другим. А для этой явки нашими планировался ее демонстративный провал, о котором знал бы весь городок – с автоматчиками на грузовиках, осадой квартиры и перестрелкой, в которой нам обоим предстояло «погибнуть» и быть якобы в совершенно мертвом виде, прикрытыми брезентом, погруженными в те самые грузовики. Зачем это было нужно, мне никто не говорил – каждый знает ровно столько, сколько ему положено. На основании моего опыта полагаю, что дело могло быть в следующем: кто-то наверху хотел, «спалив» эту явку, посмотреть, где и как закордонные визитеры будут налаживать новые пути. Но это чисто мои личные предположения. Комбинации иногда крутились такие, что любой Дюма обзавидовался бы…

Погода тогда выдалась скверная: зарядил дождь на сутки и униматься вроде бы не собирался – и добро бы настоящий густой ливень. Нет, безостановочно моросила и моросила этакая мелкая водяная погань, дождя вроде бы и не видно, а выйдешь на улицу – и уже через пару минут промочит до исподнего, сам не заметишь, как это получилось. Мерзейшая была погодка…

Чем в такую погоду заняться, не имея никаких обязанностей, кроме как сидеть и ждать? Да разговорами, понятно. Правда, темы приходилось заводить с большим разбором: никак не стоило, например, вспоминать, кто из нас что делал в войну – поскольку были по разные стороны. И политики с идеологией не стоило касаться, дабы меж нами не возникало лишнего напряжения. Так что темы были самые отвлеченные. Общаться с ним было интересно: подопечный мой (подконвойный, так оно вернее) происходил из интеллигентной семьи (татусь у него был доктором), закончил неплохую гимназию, год успел проучиться во Львовском университете, прежде чем окончательно ушел в нелегалку, еще при поляках. Не от сохи парубок, и если уж честно признаться, знаний у него в башке, пусть и повыветрившихся за военные годы, было побольше, чем у меня с моим училищем погранвойск и спецкурсами НКВД…