Я очень хочу жить. Мой личный опыт - Дарья Донцова

Я покосилась на Грошева, который взял полотенце, и зашептала:

– Марина из девятой палаты здесь так кричала! А я очень боюсь боли, могу упасть в обморок. Вот и придумала, чтобы не лишиться чувств от мучений, засунуть в рот дольку лимона. Фрукт очень кислый, от его вкуса я не потеряю сознания.

Брови Светы поползли вверх. Она тут же наябедничала:

– Игорь Анатольевич! Донцова хочет во время перевязки лимон жевать.

– Если ей так удобнее, то пожалуйста, – неконфликтно согласился Грошев, – мне ни лимоны, ни апельсины, ни свекла с брюквой не помешают. Ну-ка, поглядим, что тут у нас…

Врач приблизился к кушетке, я живо запихнула в рот ломтик и замерла. Едкий сок потек в горло, я закашлялась, лимон вылетел наружу и попал прямо на грудь Игорю Анатольевичу. Грошев скосил глаза, аккуратно снял желтый кружочек, выбросил его в мусор, отправил туда же сдернутые перчатки и опять пошел мыть руки. Мне стало неловко.

– Простите, пожалуйста! Я не нарочно!

– Все бывает, – мирно произнес Грошев, обладавший поистине ангельским терпением. – Светлана, дайте Агриппине Аркадьевне воды и ваших волшебных капелек. Полагаю, они помогут лучше лимона. С ним пациентка потом чайку в палате попьет. А я пока посмотрю, что там наша Марина Степановна поделывает.

Игорь Анатольевич открыл боковую дверь и исчез в соседнем кабинете. Светлана поднесла мне мерный стаканчик с темно-коричневой жидкостью.

– Пейте, не кусается, – весело произнесла она. – Боитесь перевязки? Совершенно зря…

Договорить Света не успела, из расположенной рядом комнаты донесся нечеловеческий вопль. Я уронила пластиковый стакан и затряслась.

– Вот уж свалилось на голову доктора несчастье, – сердито произнесла медсестра. – Остановиться не может!

– Ей очень больно, – пролепетала я.

Света поманила меня пальцем.

– А вы в дырочку гляньте!

– И правда можно посмотреть, что делает Грошев? – на всякий случай уточнила я, слезая с кушетки.

– Вообще-то нельзя, но вам сейчас необходимо, – заявила Света.

Я прильнула глазом к щелочке между косяком и створкой, увидела кабинет, точь-в-точь такой же, в каком находилась я, и Игоря Анатольевича, стоящего в углу около стеклянного шкафа. Он рылся на полке. У левой стены, на значительном расстоянии от хирурга, сидела на топчане Марина и орала во всю глотку.

Я повернулась к медсестре.

– Грошев не трогает ее. Почему она вопит?

Света развела руками.

– Кто ж ответит? А потом ходит по отделению и народ пугает. Дескать, перевязки такие болезненные, что она себе голосовые связки сорвала, умоляя врача ее не трогать. Послушать Марину Степановну, так Игорь Анатольевич монстр. Просто Фредди Крюгер со скальпелем, доктор Менгеле рядом с ним отдыхает.

– Неужели Грошеву не хочется треснуть истеричку по затылку? – воскликнула я, возвращаясь на место.

Светлана улыбнулась.

– Больной человек тормоза теряет. И каждый по-своему на стресс реагирует. Марина Степановна кричит без причины, а вы лимон жуете.

Мне стало стыдно, и я попыталась оправдаться.

– Первый раз пришла на перевязку.

Света открыла шкаф с лекарствами.

– Отлично вас понимаю, сама дергалась после операции. И ведь знала, что к чему, но не могла удержаться от слез. Потом очень неудобно было. Мне семь лет назад делали мастэктомию, – пояснила медсестра.

Я чуть не свалилась с кушетки.

– Правда?

Светлана кивнула.

– Нас тут таких среди персонала хватает. Хотите совет? В больнице никто не собирается нарочно причинить боль пациенту. Да, иногда приходится совершать малоприятные для человека манипуляции, но даже тогда мы стараемся создать больному максимально комфортные условия. И мы никого не обманываем, всегда предупреждаем: «Потерпите, пожалуйста». Но вам ничего болезненного не предстоит.

Через десять минут, завершив мою перевязку, Игорь Анатольевич спросил:

– Как ощущения?

– Вообще никаких! – отрапортовала я.

– Тогда до среды, – улыбнулся Грошев.

Я поспешила к двери и была остановлена Светланой.

– Агриппина Аркадьевна!

Я обернулась.

– В следующий раз приходите с яблоком, – очень серьезно произнесла медсестра, – на лимоны бывает аллергия.

Вернувшись в палату, я увидела на кровати выписанной вчера Наташи новую соседку. Она сидела со скорбно поджатыми губами, комкая в руках носовой платок.

Зина и Рая попытались разговорить женщину, та сначала не шла на контакт, но затем мало-помалу разоткровенничалась. Мы узнали, что Ларисе Верещагиной еще нет сорока, дома у нее остался сын Сережа, девятиклассник.

– У меня рак груди, – донельзя тоскливым голосом простонала Лариса, – смертельная, жуткая болезнь. Меня привезли сюда умирать.

– Вот дура! – вспылила Рая.

– Тебе этого не понять, – печально произнесла Лариса. – У меня рак груди!

– Ага, а у нас всего-то понос, – фыркнула Раечка. – Заканчивай дурью маяться, лучше кофейку попьем.

– У меня неизлечимая болезнь, – повторила Верещагина, – я умру.

– Какая у тебя стадия? – поинтересовалась Зина.

– Первая, – с ужасом пояснила Лариса. – Я уже почти на том свете. Жизнь подошла к концу. Сын совсем взрослый, нет смысла в моем дальнейшем существовании.

Мы попытались утешить ее, рассказали, что при первой стадии выживаемость составляет почти сто процентов, «похвастались» своими диагнозами. Но нет! Разумные слова не достигали ушей Верещагиной, она не хотела никого слушать, постоянно твердила:

– Я умру. Приехала сюда на смерть.

Раечка пожаловалась Грошеву. Игорь Анатольевич несколько раз беседовал с Ларисой, но все его слова отскакивали от Ларисы, как мяч от стены. Потом в палату заглянул психолог. И начал заниматься с Верещагиной. Медсестры, врачи и мы, лежавшие на соседних кроватях, постоянно внушали ей:

– У тебя крохотная проблема, настолько несущественная, что удалят даже не всю молочную железу, а небольшой сектор. Период реабилитации в таком случае короткий. Посмотри на других пациентов отделения – у кого три, у кого пять удачно сделанных операций.

А Лариса все ходила по коридорам с обреченным видом.

Накануне операции к ней приехал сын, тихий худенький подросток. Верещагина села на кровать и заявила ему:

– Сергей, ты уже взрослый. Дальше пойдешь по жизни без матери. Меня похорони в темно-синем платье и…

Договорить мы ей не дали, заорали хором:

– Заткнись!