Подвеска пирата - Виталий Гладкий

Всадники инстинктивно схватились за оружие.

— Вы это бросьте! — В голосе послышалась сталь. — Ужо перещелкаем вас, как куропаток.

Словно в подтверждение этих слов прямо перед конем главаря в лед вонзилась стрела.

— Кто вы такие и чего вам надобно? — спросил невидимый страж.

— С Волги мы, казаки, — сдержанно ответил атаман. — Едем к атаману Нагаю.

— Ну, ежели к атаману... Щас доложусь. Звать-то вас как?

— Скажи, что Ермолай Аленин пожаловал. — Чернобородый мигнул, и казаки перестали раздувать фитили ручниц.

— А скажу, скажу... Нечайко! — позвал он кого-то. — Беги, одна нога здесь, другая там. Предупреди. Слышь-ко?

— Слышу, слышу... — пробурчал юный голос. — Чего раскомандовалси?

— Поговори у меня! Имя слышал?

— Я што, глухой? Ермолай Аленин. С Волги.

— Так чего же ты возишься?! Слезай с дерева и топай.

— Ужо топаю...

Ждать пришлось недолго. Спустя какое-то время в лесной чаще раздался треск и перед отрядом встал невысокий, плотно сбитый парень в заячьем треухе и дрянной шубейке. В руках он держал добрый лук, но стрелы покоились в саадаке. Парень широко улыбался.

— Прости, Ермолай Тимофеевич, что сразу тебя не признали, — сказал он приязненно. — Жданко у нас новенький. Любит власть свою показывать... балабол.

— Ерофейко, ты ли это?!

— А то кто же.

— Рад, что ты остался в живых, ох, как рад... А мы уж похоронили тебя. Что с тобой стряслось?

— Долго рассказывать... — отмахнулся Ерофейко. — Жив — и слава Богу.

— И все-таки?

— Взял тогда меня мурза ногайский в полон... хотел кожу с живого содрать, да отложил это дело на следующий день. А я перегрыз веревки, убил двух ногаев, увел у них коня — и в степь. Догнали бы меня, это точно, ногайцы идут по следу как псы, да стрельцы царские спасли. Но вместо того, чтобы отпустить, посадили в холодную — один из них признал мое обличье по прежним моим делам. А спасли меня, можно сказать, опричники. Они как раз расправу чинили. Стрельцы разбежались — от греха подальше, дверь в холодной была хлипкая, я и выбрался. Потом прибился к Нагаю. Вот и весь мой сказ.

— Счастлив твой Бог... Ну что же, веди, казак.

Отряд выбрался из протоки на узкую стежку, по которой можно было ехать лишь гуськом. Она в отличие от девственно чистой протоки, припорошенной свежим инеем, была хорошо утоптана.

— На протоке камышовыми метелками следы заметаем, — объяснил этот феномен Ерофейко. — Гости к нам редко ездят, а самим шататься без дела нет резону. Неровен час, наткнемся на стрельцов али опричников. А стежку вахта протоптала.

Вахта стоила того, чтобы к ней присмотреться. Чернобородый атаман лишь головой в восхищении покрутил, увидев среди ветвей на высоте в три сажени настоящее воронье гнездо, только больших размеров. Оттуда выглядывал парень, по виноватому виду которого Ермолай Тимофеевич понял, что это тот самый упрямый звонкоголосый Жданко.

— Не замерзают? — спросил атаман, указав кивком головы на «гнездо».

— Ни Боже упаси. На каждом насесте имеется медвежья шкура. Даже в лютые морозы в ней как в мамкиной колыбели. Ну, ясное дело, проверяем...

— Вы сторожите только протоку?

— С других сторон к нам не подобраться.

— Понятно...

Вскоре послышался шум, сопровождаемый ритмичным стуком. Они выехали на просторную поляну, посреди которой умельцы ладили из сосны новый речной ушкуй. На киль, вытесанный из одного ствола, уже наложили широкую доску, служившую основанием для поясов наружной обшивки, и при помощи деревянных киянок скрепляли ее с килем деревянными гвоздями, концы которых расклинивались. Для корпуса уже были приготовлены тесаные доски и клинья-кочеты. Они служили опорами для весел и вставлялись в зазор между обшивками. Новый ушкуй в длину был более семи саженей.

При попутном ветре на ушкуй обычно ставили мачту-однодревку с прямым парусом на рее. Заготовки на мачту, скамьи и весла лежали неподалеку, аккуратно сложенные в загородке. Их было гораздо больше, чем на один ушкуй. Наверное, эта «верфь» должна была работать всю зиму.

Заметив оценивающий взгляд, брошенный атаманом на заготовки, и правильно его истолковав, Ерофейко объяснил:

— Народ прибивается в нашу ватагу, а ходить не на чем. Вот мы и строим.

— Неужто многие идут?

— Несть числа. Берем не всех, только проверенных или хорошо знакомых. Тех, кто с оружием умеет обращаться.

— Что ж это народ пошел в леса-то?

— Опричня лютует. Говорят, царь болезнует, зело немощен, боярами от дел отставлен, а всем заправляет Малюта Скуратов — тот еще душегуб. Вот люди и бегут куда глаза глядят. Кому хочется принять смерть лютую?.. Раньше совсем было худо. Осталось нас всего ничего. А теперь мы воспрянули.

— Да-а... — задумчиво протянул атаман. — То ли дело старые времена. Всего-то сто лет с небольшим прошло. Булгар знатно трепали, на Двину ходили, Казань брали. Дед рассказывал, что в 1436 году в устье Которосли сорок ушкуйников сумели пленить ярославского князя Александра Федоровича. А князь, между прочим, в это время находился во главе семитысячного войска...

Вскоре стежка уперлась в изгородь высотой не меньше двух саженей. Ее образовали вкопанные вплотную друг к другу лесины, заостренные кверху. В изгородь были врезаны массивные дубовые ворота с железной оковкой.

— Милости просим! — весело сказал Ерофейко, распахивая ворота с помощью двух ушкуйников.

— Эк вы окопались! — восхищенно сказал атаман, оказавшись на просторном дворе, очень напоминающем двор крепости.

Там находилось несколько изб, часовенка, два длинных амбара, стог сена и небольшая конюшня — наверное, для лошадей пришлых, потому что она была пуста, судя по распахнутой двери. По всей изгороди с внутренней стороны шли высокие мостки, с которых можно было отражать вражеское нападение. Кроме того, в изгороди были прорезаны еще и узкие бойницы.

Теперь атаман понял, почему Ерофейко сказал, что с других сторон к ним не подобраться. Позади крепостцы ушкуйников высился кряж, охватывающий ее подковой. Чтобы атаковать речных разбойников с тыла, нужны были крылья.

Когда они подошли к небольшой, отдельно стоящей избе, ее дверь отворилась, и на крыльцо вышел довольно-таки невзрачный низкорослый мужичишко в полосатых портках и вышитой красными да черными нитками рубахе. Одежда, а также небольшая рыжая бородка и плешь на макушке делали его похожим на развеселого коробейника, тем более, что при виде атамана он широко ощерился. Однако всю приятность первого впечатления портили глаза — немигающие и свинцово-холодные, как ненастное зимнее утро.

— Ермак! — радостно воскликнул он высоким голосом. — Штоб мне провалиться в преисподнюю! Вот так встреча. Я ужо и не думал не гадал, что свидимся на этом свете.