Отпущение без грехов - Евгения Михайлова

– Эй, – негромко сказала она прямо ему в ухо.

Он разлепил мокрые ресницы и в изумлении уставился на нее. А потом прижался к ней горячей головой, вцепился всеми своими четырьмя лапками, плакал и смеялся, как ребенок. Как обычный, слабый, нежный, любящий и брошенный ребенок. И таким родным ей показался запах его взмокших кудряшек, открытых детских ладоней. Она сказать ничего не могла, чтобы не разреветься вместе с ним.

Игорь и Максим, которые остались в коридоре и смотрели на все оттуда, закрыли дверь снаружи.

– Какое-то душераздирающее зрелище, – произнес Максим.

– Черт, – вырвалось у Игоря. – Это самый ужасный итог моего эксперимента. Катя заразила его любовью. Не к себе, а к самой любви. А этому просто нет места в нашей жизни.

Катя выполнила свое последнее поручение в этом доме. Она так увлекла Петю рассказами о чудесах Франции, в которой, конечно, никогда не была. Так доступно объяснила, что два человека на земле всегда найдут друг друга, когда вместе этого захотят. Он согласился и поесть, и во Францию.

– И спасибо тебе, ты мой главный оказался друг. Может, ты еще не понял, но спас мне жизнь своей правдой, – сказала она ему очень серьезно…

После этого она даже не помнила, кто отвез ее домой.

В квартире мама кивнула на приличную стопку денег на столике.

– Это твой расчет, деточка. Игорь Валентинович положил, чтобы ты не видела. Прими. Ты заслужила, и нам это так нужно. Когда ты теперь работу найдешь?

– Я не знаю, мама, чего я больше всего на свете хочу. Того, чтобы всего этого не было на свете, или пусть будет. Петя плакал.

Пролетели какие-то дни Катиного добровольного заключения, она ничего не знала ни о ком. Она и о себе ничего больше не знала. И однажды ей позвонил Максим Петрович Смирнов.

– Как ваши дела? Как чувствует себя мама? Как ты себя ощущаешь, Катя?

– Нормально. Мама намного лучше. Она ходит, даже готовит. Я ощущаю себя не здесь, не в этом городе, не в этой стране. Может, не на этой земле. Я пробиваюсь в какой-то параллельный мир. Там может быть только хорошо, – подробно ответила Катя, как на уроке.

– Какое совпадение, – ответил Максим. – Я как раз звоню по поводу параллельного мира. Есть такой у меня. Небольшая избушка между соснами. И совсем недалеко. Можно пригласить к маме помощницу на пару дней?

– Конечно, – ответила Катя, едва не захлебнувшись в кипяще-ледяных волнах неожиданной радости. – Когда?

– Да сейчас. Я в машине у подъезда. И возьми гитару. Хочется послушать «Виноградную косточку». Жду.

Мой отец родился одиннадцатого мая. Бабушка каждый год устраивала по этому поводу обед у себя, ставила на стол блюда, которые готовила для нас не меньше трех дней и ночей. Она внимательно слушала первый тост папы, который всегда очень красиво говорил о том, что человек защищен от бед, пока его любит мать, осторожно отпивала глоток из своего бокала и вытирала платком рот и мгновенно взмокшие глаза.

– Майский ты, Вова, – говорила она. – Майский – это всю жизнь маяться. Сильно я тебя жалею. Такой ты удачный родился… Только майский.

Папа опускал свои невероятно длинные ресницы на глаза-каштаны, лицо его на мгновение приобретало детское, потерянное выражение, а затем он произносил свою очередную, очень смешную шутку, и мы все покатывались со смеху.

Он был красивым, умным, талантливым. Он был добрым, страстным и не терпел нарушения гармонии, искажения пропорций. Бунт его против примитива бывал бурным, нелепым, никому, кроме нас и его самого, не опасным.

Папа просто взрывал под собой почву, рубил сук, на который мог бы присесть и отдохнуть, истреблял собственную интеллигентность, слабость, свои проницательность и даже внешнее благородство. Это были запои, когда он изо всех сил старался вызвать в окружающих отвращение, чтобы питать собственную ненависть к любому уродству мыслей и душ.

Помню, как я кричала на него, оскорбляла и унижала. Мама открывала дверь и выгоняла из дома к бабушке. И как только за ним закрывалась дверь, я начинала его жалеть, бояться, что он попадет под машину, что не сможет доехать до бабушки и вернуться к нам.

Сейчас я часто думаю об этой удивительной особенности папы – он мог страшно рассердить, обидеть, даже ранить, но он никогда, ни в какой, самой ужасной ситуации не вызывал отвращения. Он приходил после нескольких дней пьянства в грязной рубашке, с сильным запахом перегара и стоял перед нами, как перед своими палачами, взывая к нашему праву казнить его или еще разок помиловать.

Невероятно: его отекшее, покрытое щетиной лицо освещалось самым разумным взглядом, какой я встречала у людей.

Я смотрела на его бессильно опущенные руки – неожиданно нежные, слабые руки с очень тонкими пальцами, как у музыканта. Он – очень крупный, высокий мужчина – вдруг прижимал их к груди, как будто умолял пощадить только сердце. Оно у него постоянно маялось и тосковало, потому он не находил ни отдыха в покое, ни забвения в компаниях и водке.

Папа был очень талантливым и ярким архитектором. Из-за проблем его с удовольствием понижали, лишали премий, часто и зарплаты. А затем, пользуясь папиным неутолимым чувством вины, заставляли его работать сутками и почти даром. Мы жили в основном на мамину зарплату.

Я окончила школу и устроилась секретарем к ректору института. Какая разница, каким путем входить в храм высшего образования. Сразу стала получать хорошую зарплату, а ректор ко мне так неровно дышит, что студенткой стану и диплом получу. И не думайте, что мне нужна формальность. Учиться я умею и люблю. Эту потребность и необходимость мне открывал папа с раннего детства.

Он, кажется, знал все на свете. Просто знал, искал и считал богатством. Для него образование было способом существования, а не добыванием денег.

Я хотела быстрее стать независимой материально. Дома у нас звучала только тема денег. Мать без конца упрекала отца в том, что он не зарабатывает. А он, как будто не понимая, о чем речь, настойчиво переспрашивал;

– Ты больше не любишь меня? – и поворачивался ко мне: – Ира, ты тоже не любишь меня?

Я никогда не успевала ответить. Кричала мама:

– Нет, нет, нет. Ты нам мешаешь. За что тебя любить?!

И папины длинные ресницы, как всегда, прятали его покорность и согласие: «Да, меня любить не за что».

Папа умер, оттого что его не за что было любить. Он перестал бунтовать и сопротивляться. Он погас, как сбитый ветром огонек свечи. Папу спас от жизни его месяц май. Рак – тот диагноз, который часто скрывает настоящую причину смерти.

По жестокой сути, мы все отмучились. Мама стала больше следить за собой, хорошо одеваться. Я скрывала от нее свои мысли и чувства. А понимала я следующее: такого мужчину, как папа, встретить еще раз в жизни практически нереально. Таких не бывает. Редкое или уникальное сочетание благородства, ума, внешней привлекательности. И все это маскирует вход в настоящую пропасть страданий, отчаянных поисков идеала и бессонного отчаяния. То есть – не дай бог встретить: сразу пропадешь.