Радуга Фейнмана. Поиск красоты в физике и в жизни - Леонард Млодинов

И к тому же писательство, в отличие от математики или другой науки, не есть единый массив знания, который расширяется, и все в нем соединено, это не здоровенное исполинское нечто, совместно создаваемое людьми, в развитии. Разве можно сказать: «С каждым днем мы делаемся лучше как писатели, потому что знаем, что было написано до нас?» Можно ли сказать, что мы пишем лучше, поскольку другие ребята показали нам когда-то, как и что делать, и мы теперь можем двигать это дальше сами? В науке и математике все так. К примеру, я читал «Мадам Бовари», и мне книга показалась чудесной. Конечно, это всего лишь описание обычного человека. Неуверен, что правильно помню хронологию, но, кажется, «Мадам Бовари» была у истоков романа об обычных людях. Думаю, если б другие романы походили на этот, мне бы все нравилось. Но современный роман больше не пишется с таким мастерством, так тщательно. Глянул на несколько таких – терпеть их не могу.

Мой врач работал в маленькой городской клинике. Недалеко, так что после ланча с профессором Брадокрохом я пришел в клинику пешком. Стоял прекрасный солнечный денек. Клиника изнутри – нечто среднее между стерильностью и ветхостью. Несмотря на то, что мне было назначено, пришлось прождать до приема сорок минут. Пока ждал, проигрывал в голове всякие идеи к своему сценарию, как, бывало, соображения по физике, и ожидание меня не томило.

Врач, мужчина постарше меня, слегка полноват. Лицо круглое и гостеприимное, как смайлик. Еще большее сходство ему придавала почти безупречная лысина. Я этому врачу доверял, что немало, с учетом того, что он держал в руке мои яички. А я капризен по части того, кого к ним допускать. Особенно это касается мужчин.

– И давно они у вас так? – поинтересовался он.

Поначалу я подумал, что это странный вопрос.

– Как? – уточнил я.

– Эти шишки, – ответил он.

Шишки? Я растерялся. Это он про что?

– Ну вот тут, – сказал он. И показал.

Технически говоря, сказал он, пока это просто подозрительно, однако шишки на яичках почти с гарантией – раковые.

Для моего возраста редкость. И у меня на обоих по шишке, а это уж такая редкость, сказал он, что впору статью публиковать. Мне показалось, я расслышал у него в голосе воодушевление. Он, в конце концов, бывший президент престижного профессионального общества. Но меня все это так потрясло, что его замечание меня не задело. Я мог думать только одно: это невозможно.

Он сказал, что следующий шаг – анализ крови, посмотреть, не повышено ли содержание некого гормона. Нужно назначить встречу с хирургом, сказал он. Я почувствовал, как вся кровь отливает у меня от головы. Я осел в кресло. Тут его радар наконец засек, что я – человек, а не какой-нибудь несчастный бестолковый пес у него в лаборатории. Он вдруг слегка посветлел и, видимо, утешая меня, сообщил: если рак не распространился, они удалят мне яички, после чего гормоны и протез яичек обеспечат мне почти нормальную жизнь. Мне стало интересно, что именно доктор Смайлик подразумевает под «почти нормальной» жизнью. Мне она виделась такой: забыл выпить таблетку – и голос подскакивает на октаву, а это, вообще-то, сильное отклонение от «нормы». И как объяснять девушке фальшивые нерабочие яички? Нет, понял я, жизнь больше никогда не будет «почти нормальной».

Приплыли. Моя жизнь изменилась в мгновение ока. Бабушка по материнской линии у меня умерла от рака в сорок лет. От опухоли где-то между мочевым пузырем и почкой. Денег в семье хватало, но то было в Польше в 1930-х годах, и мало что можно было сделать. Смерть, насколько я знаю, была медленной и невыносимо болезненной. Морфий, да, но и он не помогал. Мама часто вспоминала со слезами на глазах, как бабушка кричала по ночам. Рассказывала мне, как однажды она заночевала у подруги, а наутро отец отчитал ее за то, что она бросила умирающую мать и забыла боль семьи. С тех пор она больше не уходила с друзьями. А потом ее мать умерла. А еще через пару лет Гитлер уничтожил ее семью, друзей и потребность уравновешивать их невзгоды. И по сей день моя мать не забыла боль своей семьи. И я не забыл. Уже на третьем десятке лет рак стал моим жутчайшим страхом.

Похоже, в Калтехе шел раковый год. Фейнман делал все целесообразное для борьбы с надвигающейся смертью, однако в целом жил со спокойным принятием. Марри дрался как ненормальный за спасение своей жены, с очевидной паникой и печалью. Как с этим буду жить я? И сколько протяну? Вспомнил, сколько раз жалел Фейнмана, но, кажется, все это время бедняжечкой был я сам.

Поначалу, узнав эти новости, я ходил ошалевший. И прежде-то на физике не мог сосредоточиться, а теперь – вообще ни на чем. Самые простые разговоры давались мне с трудом. Но я вел себя как обычно и никому ничего не говорил. Константин отвел меня в сторонку и поинтересовался, не обдолбан ли я. Думаю, Рей просто принял это по умолчанию. Оставаясь один, я жалел себя. Часто плакал – иногда, как мне казалось, часами. Через несколько дней, когда мозг снова заработал, и мгновенья не проходило без смерти на переднем плане – и без екающего чувства в животе. Смерть стала центром моей жизни.

Я смотрел на оливы академгородка. На их чудесные скрюченные контуры. Их приятную седину. Внезапно все вокруг стало казаться бесценным. Пейзаж, небо, изящная линия между беленой стеной и желтоватым потолком у меня в квартире. Я вспомнил, как Фейнман смотрел на радугу. Я стал таким же – жаждал ценить все до единого маленькие переживания жизни, даже те, что меня раздражали.

Через несколько дней перезвонил мой врач. Анализ крови оказался отрицательным. Гормоны в норме. Облегчение. Восторг. Зря.

– Так часто бывает – анализ отрицательный, – сказал врач. – Это вообще-то ничего не значит.

Я растерялся. Смешался. Никак не мог разобраться, что происходит.

– Зачем же тогда брать анализ, если он ничего не значит? – спросил я.

– Это самый простой способ подтвердить диагноз. Но есть и другие. Анализ на самом деле формальность.

– Будете брать биопсию?

– Нет, обычно удаляем все яичко.

– Но у меня же оба.

– Боюсь, такого рода уплотнения – всегда злокачественны, – сказал он. По-моему, я напугался больше, чем он. – Поговорим, приходите, – добавил он. На том и закончил. Господь бросил трубку.

Я чувствовал себя потерянно. Как я вообще оказался в таком положении? У меня докторская степень по физике. Согласно когда-то прочитанному мною исследованию, я был в среднем на двадцать пять процентов умнее доктора Смайлика. Но он – специалист. А мне оставалось вымаливать у него время и толкования. Я решил съездить в Медицинский университет южной Калифорнии и просветиться, найти книгу и прочитать все про шишки и яички. Пока ехал, представлял, как найду уйму доброкачественных вариантов. Типа цист. Или мозолей яиц.

К сожалению, яичкам ничего такого не суждено. Книги, похоже, поддерживали моего врача.

Добравшись домой, я уселся в свое кресло-мешок. Жар дня догорал, солнце висело низко и потому скорее завораживало, чем давило собой. Бассейн во дворе пустовал – если не считать соседского кота, присевшего на бетонной кромке. В духе моего новообретенного восхищения жизнью и природой я стал наблюдать за котом. Какой милый, думал я – таится и прыгает, тренирует давно забытое искусство охоты.