Индия. 33 незабываемые встречи - Ростислав Рыбаков

Мы оказались в Кхаджурахо в канун одного из главных праздников индуизма «Шива-ратри», свадебная ночь Шивы. К чести седовласых академиков эротического перевозбуждения в нашей группе не наблюдалось.

Посещение комплекса было запланировано на послеобеденное время, а с утра нам вытащили на лужайку отеля белые пластмассовые стулья и мы уселись в круг под горячим февральским солнцем. Как-то само получилось, что мы с Борисом Борисовичем Пиотровским стали читать стихи. Читали по очереди – причем знакомые нам обоим стихи поэтов одного и того же круга. Борис Борисович увлекся, помолодел, его знаменитое заиканье исчезло без следа.

Я старался «держать удар» и довольно долго мы шли на равных. И вдруг…

Несомненно – Серебряный Век; бесспорно – рука Мастера; но я никогда не слышал и не читал этих строк.

Б. Б. понял, что я в недоумении и стал читать только этого, неизвестного мне поэта:

– «Я молился бы лику заката…»

– «Я потомок лапландского князя…»

Пристыженный, я молчал. Сидевшие вокруг академики и членкоры не приходили на помощь.

Пиотровский улыбнулся и пожалел меня – «Это Клюев», – сказал он.

До того памятного дня я знал из Клюева только две строки:

Их часто повторял мой отец, не называя, однако, автора. Больше я не знал ничего, если не считать изысканно-озорного северянинского – «И целовал мне руки Клюев и падал Фофанов к ногам!».

Борис Борисович читал без устали. Целый мир (цельный мир) открывался перед нами. В конце зазвенели нотки, более созвучные нашему горячему дню и шумевшей неподалеку праздничной ярмарке:

А мимо низкого кирпичного заборчика, отделявшего наш отель и нашу ярко-зеленую колониальную лужайку от пыльной улицы, шли нескончаемой лентой, как на демонстрации, чалмы, тюрбаны, серебряные монисто и реальные черные изломы бровей – вся округа собиралась на большую ежегодную ярмарку.

Б. Б. был готов читать еще и еще. Но нас уже торопили сопровождающие.

Ярмарка поразила гармонией противоречивых черт – абсолютной утилитарностью и зашкаливающей экзотичностью. Мужики и бабы из окрестных деревень толклись среди разложенных на земле сокровищ крестьянского быта – горшки (маленькие и большие, крохотные и огромные), расчески и простенькие украшения, куски материи, керосиновые лампы, наборы стекляшек (браслеты), разнообразный ширпотреб и – яркой перебивкой общего впечатления – глянцевые, искусственно красивые изображения богов и богинь.

Толпы продавцов и покупателей были под стать своим возлюбленным богам – буйство красок, разнообразие внешних черт и одежд, сказочность облика – но, должен сказать, что в Индии ко всему этому быстро привыкаешь, становишься своим в любой толпе и через максимум неделю пребывания в стране уже не хватаешься судорожно каждую минуту за фотоаппарат. А это значит, что часто упускаешь такие кадры, которые дома потрясли бы ваших гостей.

Отметим, что и на нас никто не обращал внимания. Все были заняты делом.

Темные ступенчатые храмы Кхаджурахо стояли разбросанно и романтично – как корабли на рейде. Точно также стояли они еще во времена Игоря и Ольги, времена начала Руси. И к этой немыслимой, но живой древности тоже легко привыкаешь в Индии.

У самого большого клубились сотни людей. Кто-то организовано окунался в прихрамовый прудик, совершая омовения, кто-то выстраивался в плотное, плечо к плечу, каре у подножья высокой щербатой лестницы, почти под прямым углом уходящей ввысь к черному пролому двери нависающего тяжелого храма.

В глаза бросилось строгое разделение собравшихся по гендерному признаку.

Выстроенное в ровное каре море черных коротко стриженых голов и костлявых плечей волновалось перед нами; коричневые спины излучали напряженное нетерпение.

Стоявший передо мной Бонгард-Левин обернулся со странным выражением лица – Ростислав Борисович, Вы – индолог? – вопросил он чуть ли не с обвинительной интонацией. Индолог, – ответил я зачем-то на этот явно риторический вопрос.

– Тогда пошли!

– Куда?!

Но он отвернулся и дерзко вырвал у двух стоящих в заднем ряду маленькие букетики, приготовленные для обряда, протянул один мне и стал энергично проталкиваться (как в московском метро) между плотно стоящими телами в первую линию квадрата, сдерживаемую до поры высоченными стражами с узкими длинными палками, начиненными свинцом. Мне ничего не осталось как последовать за ним. Изумленные темные лица, многие с белоснежной небритостью, не успевали, оборачиваясь, сообразить, что происходит, и мы быстро добрались до невозмутимых стражников. Гиганты, не говоря ни слова и, по-моему, даже не взглянув на нас, одновременно скрестили свои грозные палки, преградив путь.

– Мы идем молиться!

Голос российского академика был пафосно-напорист. Удивительно, но это подействовало – стражники со средневековой грацией одновременно развели в стороны свои тяжелые пики, открыв нам двоим путь в черный зев храма.

Мы стали карабкаться по почти вертикальной лестнице; толпа сзади зароптала, но нам было не до неё. Стражи безмолвно сомкнули за нами свои копьеобразные дубинки.

Лестница была крутой, ступеньки высокие, общее ощущение нереальности. Вечернее солнце жгло без пощады.

Я лишь два дня как перестал передвигаться на костылях и хотел одного – чтобы вся эта авантюра поскорее закончилась. Но Бонгард жаждал внимания.

У входа в святилище лестница заканчивалась площадкой. Бонгард остановился на ней и повернулся; повернулся и я.

Далеко внизу волновалась темная сотня людей, приготовившаяся к бегу по нашим следам. На заднем плане растерянной группкой сбился цвет нашей археологии во главе с Б.Б. Пиотровским. Сверху все казались очень маленькими.

Стражники еще сдерживали компактную толпу. А она вдруг начала шевелиться и приходить в опасное возбуждение. Гул мужских голосов слился в единый хор.

«Кричи – да здравствует Шива! Кричи – да здравствует Шива!» – прилетел к нам их вопль.

Бонгард был невозмутим. Ленинским жестом он выбросил к небу правую руку и повелительно крикнул на хинди – «Молчать!!»

Надо сказать, из различный возможных вариантов, он вспомнил наиболее грубый.

Толпа взвыла. В этот момент стражники в тюрбанах опять развели свои пики и тем самым дали добро изготовившейся сотне – послышался нарастающий топот босых ног и коричневая крепко сбитая масса устремилась вверх по лестнице к нам.

С непостижимой быстротой мы нырнули в черное отверстие входа. Топот приближался.