Четыре стороны сердца - Франсуаза Саган

Мари-Лор встала:

– Ну разумеется, знаю. Перестаньте меня поучать, Филипп.

И Мари-Лор, игнорируя усмешки Фанни и всех остальных, вышла из комнаты, оскорбленная до глубины души сомнениями окружающих в ее эрудиции, тем более что эрудицию эту никак нельзя было назвать глубокой.

– Я смотрю, твоя жена сверзилась со своего пьедестала, – сказал Анри сыну и скомандовал Ганашу: – А ну иди за мной; если мы с тобой пройдем через комнату Сандры, это плохо кончится.

«Слава богу, я с ней развожусь», – подумал он. И поднялся на второй этаж, сопровождаемый собакой.

Ганаш предпочел бы остаться с Людовиком, а еще лучше – с этой дамой, такой ласковой, такой благоухающей, но грозный приказ Анри заставил пса следовать за главным хозяином, иначе не миновать бы ему ночевать на улице, под дождем.

Итак, Людовик и Фанни остались наедине, и тут их, непонятно почему, обуял смех. Они вышли в сад, сели на самую дальнюю скамью и наконец слегка успокоились; вскоре к ним присоединился Филипп, и они увидели, как в комнате Анри погас свет. Почти сразу же свет зажегся в спальне Сандры. Сидя в темноте, все трое зачарованно, восхищенно и весело смотрели вокруг. Жизнь снова вступила в свои права. Они переглянулись – дружелюбно, но без умиления, и во взгляде Филиппа мелькнуло что-то близкое к сочувствию.

– Не дай бог, если моя сестрица обнаружит в доме Ганаша… – сказал он.

И вот именно в этот момент Ганаш, на верху блаженства, впервые огласил темноту звонким лаем, вызвав смех у сидевших перед домом. В ответ все окрестные собаки загавкали еще громче, особенно когда раздались крики разгневанной Сандры. Именно в момент этого переполоха Филипп заметил, что рука Людовика лежит на бедре Фанни. Первый же лай Ганаша позволил ему все понять.

Догадка Филиппа об отношениях Людовика и Фанни оказалась тем более безошибочной, что она была подсказана лишь его интуицией гуляки и бездельника, а также любовью к интригам. Рука Людовика, блуждающая по бедру тещи в момент всеобщего переполоха, поведала ему куда больше, чем самая непристойная сцена. Люди, публика, общество – короче, другие – доверяют своей интуиции именно в силу ее неопределенности, вернее сказать, ее отличия от банальных впечатлений, банальных фантазмов: поцелуй в губы средь бела дня может показаться безобидной шуткой, зато несколько слов, произнесенных шепотом на ухо в темноте, наводят на подозрения. По телевидению или в кино мы видим незаконную любовь во всем ее невообразимо грубом реализме. А в реальной жизни предпочитаем скорее нечаянно застать, нежели точно узнать или, тем более, ясно понять. Очень часто люди испытывают ложные ощущения куда острее, чем подлинные, словно страх перед обманом окутывает вымышленные факты неким ореолом и делает их, в силу самого этого неправдоподобия, более неоспоримыми.

То, что Фанни почувствовала во взгляде Филиппа, могло бы скорее превознести ее, нежели обесчестить. Во всяком случае, она поняла, что теперь он считает непреложным фактом ее связь с Людовиком, но не находила в себе ни сил, ни возмущения, чтобы разубедить его. Небеса то ли вспыхнули, то ли погасли, все вокруг стало фальшивым, предательским и… подлинным.

Да, правда была здесь, между твидом Людовика и шелком ее платья, – сексуальная правда, что блуждала между ними, в этом взгляде, никогда не поднимая потупленных глаз: смерть Квентина, ее редкие любовники, морские курорты, флирт и развлечения, чем дальше, тем более редкие. И вот сейчас этот мифоман, все понимавший превратно, вдруг заставил Фанни осознать снедавшее ее желание и неодолимую тягу к этому мальчику, который вообразил, что влюбился в нее навеки, хотя она и помыслить не могла, что он способен на такое.

Этот мальчик, с неоглядной храбростью простых душ, искренне любил то, чего желал, целиком принимал то, что его воспламеняло, – словом, бросался в омут очертя голову, не раздумывая. С такой наивной верой и отвагой никто – или почти никто – в наш прагматичный век уже не мог или не смел идти к желанной цели.

Смех Филиппа постепенно замирал. Зато смех Людовика, словно наливаясь какой-то таинственной силой, становился все более свободным, более звучным, более мужским, более нежным. А ее собственный – что это с ним? Он показался Фанни типично светским, фальшивым, немолодым – ничего общего со смехом обоих свидетелей, – жиденький и нелепый, как она сама. В нем уже не было прежней свободы и молодого безумия, отличавших ее в юности, – только робость. Зато этот новый смех, этот новый голос Людовика свидетельствовали о его мужественности – силе, решимости, но также и неосмотрительности, которая была лишь ценой его желания, но ни в коем случае не свойством его натуры и ни одной из его масок.

* * *

Последующие часы – казалось, сулившие долгий веселый вечер – свелись к пятнадцати минутам из-за ложного открытия Филиппа и подлинного – Фанни.

Один только Людовик пребывал в самом что ни на есть радужном настроении. Его не огорчило даже то, что Фанни отодвинулась, когда он прижался к ней плечом. Он-то был уверен, что завоевал, и закрепил, и назвал поименно все, что их теперь связывало. Да, Фанни поняла и приняла его чувства, но боязливо отстранилась от его твида, словно от кокона, с которым, впрочем, давно уже свыклась. Просто Людовик не принял во внимание взгляд своего дяди – вернее, названого дяди, короче, просто Филиппа, – который был в его глазах олицетворением скуки и мифомании, но которого нежно любила Сандра. Заблудшая овца, трепло, но при этом в общем-то кайфовый мужик.

Людовик так и не отделался от множества давно устаревших выражений, усвоенных в интернатах, закрепленных в парижских кафе, а потом, как ни странно, обнаруженных в психиатрических клиниках, сменивших те, прежние заведения. Он говорил «клевый чувак», что означало «отличный парень». Он говорил «забойная фемина!», имея в виду внешность женщины. И называл «крутым мэном» своего фабриканта-отца. Правда, Людовик уже давно никак не высказывался по поводу своей супруги Мари-Лор – «потрясающей девушки», как он назвал ее при первой встрече. Что касается Сандры, она была для него «классной бабой». Одна только Фанни избежала всяческих характеристик, всяческих эпитетов, всяческих обсуждений. Что в данном случае было крайне подозрительно.

По вечерам после ужина «дети», как Сандра называла Людовика, Мари-Лор, Филиппа и Фанни, обычно прощались поцелуями в щеку; это был один из редких моментов инстинктивного сплочения, – такое чувство возникает у людей, которые живут под одной крышей, когда над ними довлеет тягостное присутствие властной хозяйки дома. Беззаботность, страх, непонимание – наследие детских лет – способны, как и солидарность, объединять также и взрослых людей. Но вот знаменательный факт: тем вечером Филипп, вместо того чтобы чмокнуть Фанни в щеку, поцеловал ей руку, как зачинщице – а значит, особе, достойной уважения в его глазах, – новой драмы, столь неожиданной в этой глуши, с ее гнетущей роскошью и скукой. И второй знаменательный факт: целуя в плохо выбритую щеку своего зятя Людовика, Фанни держалась так напряженно, что это сразу бросилось в глаза Филиппу и стало еще одним свидетельством ее виновности. А Людовику это вечернее прощание позволяло коснуться губами мягкой, душистой щеки Фанни, благоухавшей парфюмом, который он впервые вдохнул на Турском вокзале и который с тех пор считал единственным женским ароматом, имеющим право на существование.