Четыре стороны сердца - Франсуаза Саган

Людовик кивнул. Он не спускал с нее глаз, но это ее почему-то не стесняло.

– А вот здесь нужно защищать тебя, именно тебя, от всех этих людей, – она махнула рукой в сторону коридора, – которые так с тобой обошлись, которые насмехаются над тобой, опасаются тебя, унижают – вместо того чтобы каждый день просить у тебя прощения… И моя дочь – первая… Теперь ты понимаешь, – сказала она, – почему я не хочу иметь ни сына, ни покорного любовника.

Людовик встал, подошел к окну.

– Ты права, – глухо промолвил он, – но они запугали меня… И пугают до сих пор. Что, если они снова отправят меня туда? Мари-Лор сказала, что для этого достаточно одного телефонного звонка… И потом, когда я находился там, они были единственными, кто приходил ко мне извне, единственными, кто меня навещал; мне казалось, что они пытались вызволить меня оттуда, понимаешь? Мой отец, его жена, моя жена… Если бы не они, я, наверно, до сих пор находился бы там.

Настала долгая пауза. Внезапно Фанни выпрямилась.

– Но ведь это врачи тебя освободили! – гневно воскликнула она.

И тут у нее словно что-то разорвалось в груди. Она позвала: «Людовик!» – и, вероятно, сделала какой-то призывающий жест, потому что миг спустя он уже сжимал ее в объятиях, осушал поцелуями текущие слезы, которых она не замечала, успокаивал, прося забыть все зло, что причинили ему, Людовику, и что было невыносимо ей, Фанни.

– Маленький мой… – лепетала она теперь с нежностью, которую поцелуи Людовика, руки Людовика превращали, сперва медленно, потом нетерпеливо, в лихорадочные жесты.

Лампа была погашена, женщина стянула с мужчины свитер через пылающую голову, рубашку и брюки он сам сорвал с себя, а туфли сбросил, поддев одной другую. Слова любви смешались со слезами, мужской рот жадно прильнул к женскому… Все увенчал звук двух соединившихся тел, как двух листков платана, как двух страниц требника… И ветер, тот самый ветер, что поднимается с рассветом… 11

Анри Крессон вернулся под защиту родного дома и даже своей супруги, тихонько войдя через узенькую дверцу в коридор, ведущий прямиком в его ванную. Он пробрался в спальню на цыпочках так тихо, как только возможно после немалого количества коньяка и сильного возбуждения. Дыхание жены, любовно – или укоризненно? – оставившей приоткрытыми обе двери между их комнатами, доносилось до него то храпом, то посвистыванием. И это свидетельство доверия и здоровья внушало Анри нечто вроде досрочного и благодушного сожаления, довольно близкого к стыду.

Он подошел к своему секретеру, с виду вполне современному, а на самом деле изготовленному его дедом, Антуаном Крессоном, мастером-краснодеревщиком, фанатичным любителем своего ремесла и всяческих секретных устройств. Нужно было нажать на верхнюю часть одного из ящичков, толкнуть его, одновременно сильно пнуть нижнюю часть секретера, ну и так далее, чтобы открыть потайное отделение, где мирно покоилось завещание, спрятанное тем более надежно, что его копия спала таким же мирным сном у парижских нотариусов «Мэтры Локо́н и Локо́н-сын». Анри Крессон бросил документ на кровать, разделся и начал его переписывать.

* * *

На следующий день Фанни снова отправилась за покупками – на сей раз не в Тур, а подальше, в Орлеан, где ей уж точно было обеспечено полное инкогнито. Там она купила «Отчуждение от общества», «Закон и душевные болезни» и еще несколько книг, которые просмотрела, сидя в кафе, перед тем как вернуться в Крессонаду. По возвращении она положила книги, отметив несколько страниц, на кровать Людовика. А попутно, проходя через комнату дочери, увидела роскошную обстановку, изысканные безделушки, привезенные из Парижа, и ее передернуло от возмущения: в отличие от этих покоев, спальня Людовика внизу, куда вела лесенка, напоминала заброшенную солдатскую каморку, хотя он и доселе здесь обитал. Вот когда она ясно вспомнила, каким презрительным тоном ее дочь говорила о Людовике, который все-таки был ее мужем, только прежде она с ним спала и жила, а теперь обращалась как с ненужной, надоевшей вещью. Зато она, Фанни, убедилась в его достоинствах нежного и пылкого любовника.

Уехав в Орлеан под предлогом встречи со старинной подругой, Фанни возбудила всеобщие подозрения – Филиппа, который во всем искал обман, Людовика, который уже затосковал по ней и которому любая ложь Фанни нанесла бы смертельный удар, и Анри, который не понимал, что ей делать за пределами Тура.

Около двух часов дня Людовик пробрался, в отсутствие Фанни, к ней в комнату и подошел прямо к кровати. Она застелила ее покрывалом, и, только откинув его, он увидел на простынях складки и вмятины – следы их долгой ночи. Ставни остались распахнутыми, повсюду были разбросаны вещи Фанни, в ванной лежала ее ночная сорочка. И Людовику почудилось, что это бледно-розовое длинное скомканное одеяние ждет его, как ничья другая ночная рубашка никогда не ждала и не будет ждать. Он взял ее, поднял, потерся о нее щекой, уткнулся в нее лицом.

Внезапно чье-то покашливание заставило его вздрогнуть. Он обернулся и увидел Мартена. Мартен, как всегда, выглядел бесстрастным – или глупым, это как посмотреть. Странное дело: за долгие годы, отмеченные взаимным умалчиванием некоторых фактов, Людовик привязался к дворецкому, считая его безобидным существом, то есть непохожим на других членов семьи. Они долго глядели друг на друга, и Людовик разозлился на себя за этот испуг, разоблачивший его «виновность»; однако делать было уже нечего, и он медленно положил рубашку обратно на стул.

– Какая красивая ткань, – сказал он с завистью, словно ему и впрямь захотелось иметь нечто подобное.

На лице растерянного Мартена отразилось то же чувство, и это ужасно развеселило Людовика. Схватив сорочку, он с хохотом приложил ее к груди Мартена и повернул его к зеркалу, – увы, она не сделала дворецкого, с его лысиной и надменной осанкой, более привлекательным. После секундного созерцания своей фигуры Мартен с бесстрастным лицом вернул молодому хозяину предмет его грез.

– Да, приятное будет впечатление, – сказал он удивленному Людовику.

Тот не сразу уловил запах духов, неизменно выдававший присутствие его мачехи, где бы она ни была, – сложный и победоносный, как трубы «Аиды». Закутанная в халат с пестрыми разводами, она высилась в дверном проеме, а из-за ее спины выглядывала тучная дневная сиделка, явно не одобрявшая то, что она видела.

– И кто же из вас двоих собирается щеголять в таких пастельных тонах? – мрачно осведомилась Сандра. – Неужели это для нашего приема?

Людовик и Мартен заговорили наперебой, стараясь успокоить ее:

– Да нет, никто… Это просто шутка!.. Я только сказал Мартену, что при крещении он, наверно, выглядел очень мило в распашонке такого цвета… Да он и сейчас выглядит очень мило – смотрите, какое у него невинное, детское лицо…

Людовик то и дело запинался, и Сандра бросила подозрительный взгляд на дворецкого, желая проверить, не осталось ли чего-нибудь детского во внешности ее надменного слуги.

– Я думаю, он в любом случае был не в розовом, а в голубом: мальчик – он и есть мальчик, что ребенок, что взрослый. Ладно, бог с ним… – вздохнув, заключила она и обратилась к Людовику: – Твоя названая мать разве не дома?