Октавиан Август. Революционер, ставший императором - Адриан Голдсуорси

«Республика – ничто, пустое имя без тела и облика» – так, по слухам, говорил диктатор. Решения теперь принимались частным образом, имея дело с просьбами, доставшимися в наследство после гражданской войны и предшествовавших ей лет хаоса в управлении. Зачастую решения эти оказывались весьма разумными, однако дело было не в этом. Как правило, они оформлялись соответствующими процедурами, как будто речь шла об официальных постановлениях сената. Провинциальные общины даже благодарили Цицерона за дарование им привилегий на фиктивном заседании сената, в участниках голосования на котором он числился. Когда сенаторы, возглавляемые Марком Антонием, консулом 44 г. до н. э. вместе с Юлием Цезарем, подошли к последнему, чтобы сообщить ему о новых почестях, диктатор занимался делами и не встал, чтобы поприветствовать сенаторов. Формально его ранг подразумевал, по‑видимому, что он не обязан делать это, но все равно многие восприняли такой поступок как величайшее оскорбление. Во время общественных игр Цезарь также занимался делами, в своей обычной манере диктуя письма нескольким писцам одновременно. Публике это не нравилось, поскольку она желала, чтобы он вместе с нею разделял удовольствие от зрелищ. Создавалось впечатление, что Цезарь всегда торопится и не имеет достаточно времени, чтобы проявлять почтение к сенаторам и простонародью.[140]

Раздражение толпы вскоре улеглось, а вот многие нобили продолжали возмущаться. Диктатор знал это. Юлий Цезарь, как позднее вспоминал Цицерон, с печалью говорил: «Сомневаться ли мне в том, что меня глубоко ненавидят, когда сидит Марк Цицерон и не может поговорить со мной с удобством для себя. А ведь если есть сговорчивый человек, то это он. Однако не сомневаюсь, что он глубоко ненавидит меня». Сильно ощущается усталость и сознание неизбежности в следующих словах: «Я достаточно долго прожил и для законов природы, и для славы». Его решимость добиться эффективного функционирования Рима и империи оставалась непоколебимой, и, по‑видимому, он ожидал от окружающих осознания, что ему необходимо этого добиться. Диктатор предсказывал, что в случае, если он неожиданно умрет или будет убит, начнется новая гражданская война, и считал, что у других достаточно здравого смысла, чтобы понимать это и видеть, что куда полезнее оставить его в живых. Желая продемонстрировать уверенность в себе или, возможно, просто расслабившись, он распустил свою испанскую охрану. Сенат голосовал за предоставление ему эскорта из сенаторов и всадников, однако это так и не было осуществлено на практике. Юлий Цезарь прогуливался или его несли в лектике[141] по улицам, занимался общественными делами и посещал сенат. Когда он находился в Риме, то отнюдь не был недоступен, хотя с его отбытием на войну с Парфией сразу все изменилось бы.[142]

Именно это и побудило группу сенаторов во главе с Брутом и Кассием действовать. Нет необходимости точно определять мощь Юлия Цезаря в эти месяцы, и еще меньше задаваться неразрешимыми вопросами о планах властителя на будущее. Его сила и положение были несовместимы с res publica, и восстановить ее без его устранения оказывалось невозможно. В число заговорщиков вошло несколько видных цезарианцев, так же как и бывших помпеянцев. Гай Требоний занимал должность консула в 45 г. до н. э., тогда как Децим Брут, кузен Марка Брута, служил с Юлием Цезарем в Галлии, являлся претором в 45 г. до н. э. и должен был стать консулом во время отсутствия диктатора. (Он также был сыном Семпронии, чей характер столь ядовито описал Саллюстий.) Руководители заговора занимали неплохое положение при тогдашнем режиме, однако их возмущало господство одного человека, кто бы он ни был.

Эти политические мотивы имели первостепенное значение. Есть также основания считать, что заговорщики сохранили бы или даже улучшили свои позиции ведущих политиков в республике в случае смерти диктатора. Это были римские аристократы, люди, исполненные честолюбивых устремлений, а некоторых вдохновляли примеры прославленных греческих тираноубийц. Марк Юний Брут являлся племянником Катона, и тем не менее он сдался Юлию Цезарю и занял при нем высокое положение. Его дядя предпочел пронзить себя мечом, нежели принимать милость от победителя. Совершить такое самоубийство было нелегко, и Катон умер не сразу, позволив сыну привести врача и перевязать раны. Оставшись один, он разорвал швы, вытащил собственные внутренности и испустил дух, превратив свою гибель в ужасную и эффектную сцену, призванную обличить его врагов как жестоких угнетателей. Чувство личной вины, видимо, сочеталось с глубоким почтением к покойному дяде, поскольку он не только написал его хвалебную биографию, но и развелся со своей женой и вступил в брак с дочерью Катона, вдовой Бибула.[143]

Юлий Цезарь ответил на эту книгу, и другую, более умеренного характера, написанную Цицероном, сочинение с ядовитым названием «Антикатон», составленное в самых жестких традициях римской инвективы, но этим и ограничился. В начале 45 г. до н. э. Кассий называл его «старым добрым господином (veterem clementem dominum)», предпочитая ему агрессивного Гнея Помпея.[144] Снисходительный или нет, но он был их «господином», что само по себе уже не устраивало. Заговорщики не связывали друг друга взаимной клятвой. Тайные клятвы рассматривались как нечто зловещее – таковую приносили катилинарии – все сенаторы недавно принесли публичную клятву защищать Юлия Цезаря.[145]

В мартовские иды Юлий Цезарь направился на заседание сената, созванное в одном из храмов театрального комплекса Помпея. Децим Брут держал отряд гладиаторов, нанятых для предстоявших игр, – они ждали неподалеку. Диктатор был беззащитен. Требоний отозвал Антония в сторону и задержал его разговором за пределами курии. Как коллега Юлия Цезаря по консулату он должен был сидеть рядом, и, будучи человеком физически сильным и энергичным, Антоний мог оказать сопротивление. По настоянию Марка Брута заговорщики планировали убийство только диктатора.