Ожерелье королевы - Александр Дюма

— все это стоит денег!

Госпожа де ла Мотт задумалась.

«Сто ливров в месяц — это много, — рассудила она, — но нужно сообразить: или через месяц это окажется для меня слишком дорого и тогда я верну мебель и произведу огромное впечатление на торговца, или через месяц я смогу заказать новую мебель. Я рассчитывала потратить пятьсот-шестьсот ливров, но не будем скупиться и потратим сто экю».

— Я сохраняю за собой эту мебель лютикового цвета для гостиной, — вслух сказала она, — и подходящие к ней занавески.

— Так, сударыня.

— А ковры?

— Вот они.

— А что вы мне дадите для другой комнаты?

— Вот эти зеленые диванчики, этот дубовый шкаф, этот стол с витыми ножками и шелковые узорчатые зеленые занавески.

— Хорошо, ну, а для спальни?

— Красивую широкую кровать — на такой отлично спится, — бархатное одеяло с розовой и серебряной вышивкой, голубые занавески и каминный гарнитур отчасти в готическом стиле, но богато позолоченный.

— А туалет?

— С мехельнскими кружевами! Взгляните на них, сударыня. Изящнейший комод маркетри, такая же шифоньерка, софа, обитая вышитой тканью, такие же стулья, элегантная горелка — она получена из спальни госпожи де Помпадур, из Жуази.

— Сколько же все это стоит?

— На месяц?

— Да.

— Четыреста ливров.

— Послушайте, господин Фенгре, пожалуйста, не принимайте меня за гризетку! Людей моего происхождения нельзя ослепить этими флагами! Рассудите, прошу вас, что четыреста ливров в месяц — это четыре тысячи восемьсот ливров в год и что за эту цену я могла бы получить меблированный особняк!

Мэтр Фенгре почесал за ухом.

— Вы заставите меня возненавидеть Королевскую площадь! — продолжала графиня.

— Я был бы в отчаянии, сударыня!

— Так докажите это! Я не желаю платить за эту обстановку сто экю!

Последние слова Жанна произнесла так властно, что торговец снова задумался о будущем.

— Пусть будет по-вашему, сударыня.

— С одним условием, мэтр Фенгре!

— С каким, сударыня?

— С таким, что все это будет размещено и расставлено в квартире, которую я укажу, в три часа пополудни.

Оставив свой адрес, она села в экипаж.

Час спустя Жанна сняла помещение на четвертом этаже, и не прошло и двух часов, как гостиная, прихожая и спальня уже меблировались и обвешивались коврами.

Когда помещение было приведено в порядок, стекла вымыты, а в каминах загорелся огонь, Жанна принялась за свой туалет и добрых два часа наслаждалась счастьем — счастьем ступать по мягкому ковру, чувствовать вокруг себя теплый воздух в обитых коврами стенах и вдыхать аромат левкоев, которые с наслаждением купали свои стебли в японских вазах, а головки — в жарких испарениях квартиры.

Мэтр Фенгре не забыл и о золоченых бра, держащих свечи; по обеим сторонам зеркал под огнями восковых свечей переливались всеми цветами радуги люстры со стеклянными жирандолями.

Огонь, цветы, восковые свечи — Жанна пустила в ход все, чтобы украсить рай, который предназначался ею для его высокопреосвященства.

В свой туалет Жанна внесла изысканность, о которой ее отсутствующий муж потребовал бы у нее отчета; женщина была достойна помещения и обстановки, взятой напрокат у мэтра Фенгре.

Она ждала. Часы пробили девять, десять, одиннадцать часов — никто не явился, ни пешком, ни в карете.

Одиннадцать часов! А между тем это был тот самый час, когда обходительные прелаты, которые истощили свое милосердие за ужином в предместье и которым понадобилось всего лишь двадцать оборотов колес, чтобы выехать на улицу Сен-Клод, радовались, что человечность, филантропия и религиозность так дешево им стоит.

На Фий-дю-Кальвер зловеще пробило полночь.

Ни прелата, ни кареты; свечи начали бледнеть, несколько свечей забросали полупрозрачные скатерти своими розетками из золоченой кожи.

В половине первого Жанна, вне себя от бешенства, встала с кресла, с которого она поднималась за этот вечер сто раз, чтобы открыть окно и вперить взор в глубину улицы.

Квартал был безмятежен, как перед сотворением мира.

Она разделась, отказалась от ужина и отпустила старуху, расспросы которой начали ей надоедать.

И в одиночестве, среди шелковых обивок, за прекрасными занавесками, в великолепной постели ей спалось не лучше, чем накануне, ибо накануне ее беззаботность была куда счастливее: она порождала надежду.

На следующий день Жанна снова принялась наряжать свою квартиру и наряжать самое себя.

И вот пробило семь часов; огонь в гостиной ярко горел, когда по улице Сен-Клод проехала карета.

Жанна еще не успела в раздражении броситься к окнам. Из кареты вышел человек в плотном рединготе. Вскоре зазвенел звонок, и сердце г-жи де ла Мотт забилось так сильно, что она его едва расслышала.

Через несколько секунд госпожа Клотильда доложила графине:

— Тот человек, что написал позавчера.

— Впусти его, — отвечала Жанна.

Легкие шаги, скрипящие ботинки, красивый человек в шелку и бархате, высоко держащий голову и кажущийся великаном в десять локтей роста в этой маленькой квартирке, — вот что услышала и увидела Жанна, вставая навстречу гостю.

Она была неприятно поражена «инкогнито», которое сохраняла «эта особа».

И она решила взять верх, как женщина, которая все обдумала.

— С кем имею честь разговаривать? — спросила она, делая реверанс, но реверанс покровительницы, а не покровительствуемой.

— Я — кардинал де Роан, — ответил вошедший.

На это г-жа де ла Мотт, притворившись, что краснеет и растворяется в смирении, ответила таким реверансом, какие делают королям.

Она выдвинула кресло и, вместо того чтобы сесть на стул, как повелевал этикет, поместилась в большом кресле.

Кардинал, видя, что здесь каждый волен располагаться со всеми удобствами, положил шляпу на стол и, пристально вглядываясь в лицо Жанны, которая глядела на него, начал:

— Вы в самом деле, мадмуазель…

— Сударыня, — перебила Жанна.

— Простите… Я запамятовал… Вы в самом деле, сударыня…

— Мой муж — граф де ла Мотт, ваше высокопреосвященство.

— А вы, сударыня, — продолжал кардинал, — урожденная Валу а?

— Да, ваше высокопреосвященство, Валуа.

— Сударыня! Расскажите мне, пожалуйста, эту историю. Вы меня заинтересовали: я люблю геральдику.