Побег - Борис Кантор

Сначала у меня появился соблазн немедленно обратиться в полицию, но я почему-то не решился и, находясь в какой-то прострации, всё шел и шел, пока не вышел из Хапаранда. Снова очутившись в лесу, я развел костер, сделал себе чаю и вышел на дорогу в Стокгольм. Погода была в тот день прекрасная, как будто природа хотела наградить меня за мой успех. Я спокойно шел по шоссе. Теперь мне не нужно было ни о чем беспокоиться. Осознание этого придало мне новые силы. Вскоре какая-то семья взяла меня в машину, и я проехал с ними несколько десятков километров. Я уже не скрывал свой русский язык. Моей радости не было предела! Узнав, что я из России, они удивлялись, как оказалось возможным мое присутствие здесь. После долгого периода молчания мне хотелось говорить и говорить…

Потом я пересел в другую машину и спросил у водителя, где я мог бы поменять валюту (у меня ведь было десять долларов). Водитель ответил, что банки закрыты, ведь сегодня воскресенье, но он может мне их поменять, — а после того, как услышал мою историю, он не только поменял мне доллары, но и еще дал в подарок двадцать шведских крон. Таким образом, у меня появилось шестьдесят крон! Пятьдесят я спрятал в карман куртки, а десять оставил на текущие расходы. Но, выйдя из машины, я через некоторое время обнаружил, что пятьдесят крон из куртки куда-то исчезли. Я забыл про дыру в своем кармане! Итак, осталось только десять крон, которые должны были меня спасти. «От голода точно не умру», — подумал я.

* * *

Через три дня я уже был в Стокгольме и из первой же телефонной будки позвонил своему шведскому приятелю Стефану:

— Забери меня, я в Стокгольме!

— Ты шутишь?!

— Я не шучу, но у меня денег только на один звонок.

Вскоре я попал к нему домой, где мне в первую очередь дали возможность поесть и поспать. Там же я принял горячую ванну, о которой мечтал в течение всего долгого времени моего пути.

КРЫСАНОВ

Первые два дня, что я провел у Стефана, я только ел и спал. Оказалось, что за четырнадцать суток моего «похода» я потерял четырнадцать кило веса! Видимо, помня наше московское гостеприимство, Стефан очень старался создать мне комфортные условия.

Жил он с родителями и старшей сестрой в просторном двухэтажном доме. У него была своя машина — опель «Рекорд», на которой он приехал забирать меня, с трудом узнав в грязном, вонючем оборванце, заросшем рыжей бородой, своего московского приятеля.

— Звал меня в гости? Вот я и приехал! — сказал я ему давно заготовленную для этого случая фразу на английском языке.

Когда я рассказал Стефану и его семье о своих приключениях, они вначале не хотели мне верить, а потом стали горячо убеждать меня обязательно встретиться с журналистами, чтобы история эта была опубликована. Я вяло возражал, сомневаясь, имеет ли смысл афишировать мой побег. Ведь наверняка агентов КГБ и здесь хватает, а после такой публикации меня вполне могут или тут замочить, или отловить и переправить в Союз. Да и лучше, если бы о моем побеге вообще никто не узнал! Ну пропал человек — и пропал… Ведь из-за меня могут начаться неприятности у моих родных!

Но в любом случае сначала следовало сходить в полицейское управление и узнать, как получить политическое убежище. Эта процедура для меня пока была совершенно неясна.

Чиновник в полицейском управлении Стокгольма, которому Стефан что-то долго объяснял по-шведски, смотрел на меня удивленными глазами и качал головой. Потом он куда-то позвонил, и вскоре в кабинете появилась симпатичная девушка-переводчица, с помощью которой я написал подробное объяснительное письмо — о том, кто я такой и как сюда попал.

Из документов у меня имелись только студенческий билет МГУ с фотографией, охотничий билет и потрепанное свидетельство о рождении, выданное двадцать три года назад в сельсовете поселка Нижние Кинерки. Паспорта не было — он остался в Москве, но, так как Стефан подтвердил мою личность, чиновник к этому пункту придираться не стал и попросил прийти через пару дней.

Когда я снова явился в полицейское управление, в кабинете, кроме уже знакомого мне чиновника, сидел человек средних лет в штатском костюме, который поздоровался со мной на чистом русском языке.

Я решил, что, видимо, это был человек из организации типа нашего КГБ.

Чиновник вышел из кабинета, оставив нас вдвоем с человеком в штатском, который начал задавать вопросы, касающиеся исключительно моей жизни в Москве. Детали побега его совершенно не интересовали. Он хотел понять, занимался ли я в Москве антисоветской деятельностью, подвергался ли преследованиям по политическим мотивам, имел ли контакты с КГБ.

Я старался отвечать на все вопросы так, как было в действительности, ничего не придумывая. Непримиримого борца с советским режимом из себя не изображал, но сказал, что однажды подписал коллективное письмо в защиту одного диссидента, которого упрятали в психушку. Рассказал, что несколько раз посещал собрания одной антисоветской организации, с программой которой был согласен, но активным ее членом не был — хотел спокойно окончить университет. Особых притеснений не ощущал, кроме того, что не включили в состав экспедиции в Антарктиду.

Человек слушал меня с явным недоумением и в конце концов спросил:

— Так что же вас заставило бежать? Я что-то не пойму! Всё вроде у вас было нормально. Не преследовали, окончить университет дали, сажать не собирались…

— Это трудно объяснить тому, кто не жил в СССР и не знает нашей жизни. Представьте себе, что вы всё время находитесь в лагере, за колючей проволокой. И там всё вроде бы хорошо, так как вы ничего другого не видели, да и не знаете, что можно жить по-другому — гораздо лучше! При этом вы работаете, получаете за это какие-то условные деньги, соответствующие прожиточному минимуму, можете даже занять высокое положение в обществе. Но вы всё время должны подчиняться неким идиотским догматическим правилам, установленным партийной верхушкой и свято соблюдаемым всеми уровнями партийной иерархической структуры. И горе вам, если вы эти правила нарушите. Вам не поможет ни суд, которого фактически нет, ни протесты общественности, которые сами по себе считаются противозаконными. И легально вырваться из этого лагеря простому человеку невозможно!

— О’кей! — отвечал мой собеседник. — Предположим, что это так. Обо всем этом мы прекрасно знаем, и Америку для нас вы не открыли! Но этого вряд ли достаточно, чтобы получить статус политического беженца в глазах нашей общественности. Вот если бы вы были известным диссидентом, вас бы преследовали, собирались посадить, а вы, опасаясь этого, убежали из страны, — тогда конечно! Но ведь мы же не знаем, кто вы такой. Может, вас специально, под видом перебежчика, заслал КГБ, чтобы вы таким образом легализовались у нас или в какой-нибудь другой стране?

Я вскипел:

— Но что нужно сделать, чтобы мне предоставили политическое убежище? Неужели все мои усилия попасть сюда были напрасны? Что же теперь — обратно возвращаться? — спросил я в полной растерянности.