Иван Калита - Максим Ююкин

— Сам Сулейман не смог бы решить мудрее, о великий хан! — благоговейно воскликнул кадий, с искренним восхищением глядя на юного хана. — Твое похвальное стремление к истине и справедливости стяжает тебе славу в веках!

Через несколько дней после этого разговора в юрту, где Михаил коротал время за молитвами и чтением священного писания, пожаловал ханский бегеул в сопровождении нескольких нукеров. Они сняли с князя колодку и развязали ему руки, после чего бегеул коротко велел ему следовать за собой. Подумав, что его ведут на казнь, Михаил попросил позволения принять перед смертью причастие, но бегеул нетерпеливым жестом приказал ему поторопиться.

Михаила привели в большую, богато убранную юрту — идя по многолюдному стану, он с невольным любопытством рассматривал чужую, не виданную им прежде местность, в которой расположилась Узбекова ставка: синеющие в ослепительном небе горы и глубокий каменистый обрыв, на дне которого бесновалась узкая, мелкая, мутная и чрезвычайно извилистая речушка, — где за низким нефритовым столиком, на котором было разложено несколько свитков, сидели в ряд три знатного вида татарина. В том, что сидел посередине, тверской князь сразу узнал Кавгадыя; двух других — дебелого детину с тупым, равнодушным выражением круглого жирного лица и скрюченного годами, но чрезвычайно подвижного старичка с быстрым хитроватым взглядом — Михаил видел впервые. Поняв, что ему предстоит суд, Михаил встал на указанное ему служителем место посреди юрты, с достоинством скрестил руки и стал спокойно смотреть на приглушенно переговаривавшихся о чем-то вельмож Прошло несколько минут, а судьи даже не взглянули в сторону тверского князя. Михаил понял, что его хотят одновременно унизить и рассердить: ведь в гневе человек теряет способность ясно мыслить, а значит, не способен разумно возразить на обвинения и, кроме того, легко может совершить какой-нибудь необдуманный поступок, после которого поверить в его виновность станет гораздо проще. «Ну уж нет, не на того напали!» — подумал Михаил, призывая на помощь всю свою выдержку. Вновь и вновь повторяя про себя слова псалма, он как будто действительно ощутил в душе присутствие некоей укрепляющей ее силы, и низменные уловки этих людей стали казаться ему смешными и жалкими. «Глупцы! Как они могли подумать, что я куплюсь на это?!» — говорил весь его невозмутимый вид. Наконец Кавгадый, который, склонив голову набок, с улыбкой слушал старика, выпрямился и, приняв важный вид, негромко кашлянул в кулак

— Князь Микаэл! — сурово обратился он к Михаилу. — Против тебя выдвинуты тяжкие обвинения, и по воле великого хакана — да приумножит аллах его благо! — нам поручено определить степень их обоснованности. Отвечай на вопросы кратко, точно и не пытайся ничего утаить, если только тебе дорога жизнь. Итак Ты обвиняешься в злонамеренном сокрытии части дани, которую ты, согласно установленному порядку, обязан ежегодно отчислять в казну великого хакана. Тебя изобличают показания баскаков Сабира, Темирхана и Уразбека, — называя каждое имя, Кавгадый поочередно брал со столика один свиток за другим и, развернув, обращал его лицевой стороной к князю, — которые свидетельствуют о том, что на протяжении нескольких последних лет уплаченная тобою дань была меньше установленной на одну и ту же сумму, а именно на пятьсот рублей серебром. Таким образом, общий ущерб, нанесенный тобой казне великого хакана, составляет три тысячи рублей. Подобное преступление безусловно карается смертью. Чем ты можешь опровергнуть показания сразу нескольких уважаемых и облеченных высочайшим доверием сановников?

— Да, что ты можешь сказать в свою защиту? — поддакнул детина, поглаживая себя по круглому животу.

— Мне нет нужды опровергать сию гнусную ложь, — спокойно ответил князь. — Посол Ахмыл, чье слово, уж верно, значит здесь не менее, чем слово поименованных тобой бояр, уже сделал это за меня. Дозволь мне дать повеление своему слуге, и доказательство будет тебе представлено.

Подозвав Олюшу, который в великом беспокойстве ожидал у входа, Михаил шепнул ему несколько слов, после чего слуга стремглав выбежал из шатра. Вскоре он вернулся, прижимая к груди, точно величайшую драгоценность, ларец орехового дерева. Через бегеула Михаил передал ларец судьям. В ларце оказалась перевязанная алой шелковой тесьмой грамота. Слегка нахмурившись, Кавгадый развернул грамоту и долго читал ее, после чего с ней ознакомились Астрабыл и Острее.

— Это расписка боярина Ахмыла, коей подтверждается, что цесарев выход уплачен мною сполна и без какого-либо изъятия, — пояснил Михаил.

— Что ж, это свидетельство, безусловно, заслуживает доверия, — с неохотой произнес Кавгадый, — однако в столь спорном случае, когда свидетели прямо противоречат друг другу, одного показания явно недостаточно. Нойон Ахмыл мог стать жертвой собственной доверчивости или невнимательности. Располагаешь ли ты еще какими-либо данными в свою защиту?

— Казначей его цесарского величества должен знать, — подумав, сказал Михаил. — Вели послать за ним.

— Пригласите бека Шихаба ад-Дина, — распорядился Кавгадый и с недовольным видом сложил в ожидании руки на груди.

Ханский казначей оказался дряхлым полуслепым старцем с узкими, унизанными перстнями руками и острой трясущейся седой бородкой. Полусогнутый, опирающийся на палку, он осторожно, точно боясь рассыпаться на части, опустился в заботливо предложенное ему кресло и, повернувшись вполоборота к судьям, приложил к уху дрожащую холеную ладонь. Выслушав вопрос Кавгадыя, Шихаб ад-Дин снисходительно улыбнулся.

— Между показаниями баскаков нет никакого противоречия, — слабым дребезжащим голосом произнес он, положив обе руки на золотой набалдашник палки. — Князь Микаэл сполна уплатил всю причитающуюся дань. Недоразумение объясняется тем, что право на сбор дани в некоторых областях Тверского княжества (в частности, в Кашинском улусе) было на несколько лет вперед выкуплено у казны неким иудеем из Судака, и размер этой дани как раз и составляет ту разницу, недоплата которой вменяется в вину князю Микаэлу.

Кавгадый беспокойно заерзал на месте и вопросительно покосился на Астрабыла. Тот чуть заметно пожал плечами.

— Благодарим тебя, достойный старец, — сквозь зубы проговорил Кавгадый, после чего обратился к заметно повеселевшему Михаилу: — На сегодня ты свободен, князь Микаэл. Однако тебе по-прежнему запрещено покидать свою юрту и вступать в какие-либо сношения без предварительного позволения. Вопросы, имеющиеся к тебе у суда, еще далеко не исчерпаны, — многозначительно добавил вельможа с едва уловимой кривой усмешкой.

— Что, княже, похоже, и это поле за тобою осталось? — задорно сказал Олюша, когда они вместе с Михаилом возвращались в сопровождении стражи в свой шатер. Стремянного прямо-таки распирало от радости и гордости за своего князя, и даже на хмурых нукеров он то и дело бросал задиристые, торжествующие взгляды. — Судья-то ханов точно ежа проглотил опосля казначеевых слов. Хороший он человек, Ши... Шихаб этот, не кривой душою; есть, выходит, такие и у бесермен.

— Рано радуешься, — мрачно отозвался князь, у которого не выходили из головы последние слова Кавга-дыя, скрытый смысл которых он понял слишком хорошо, чтобы не придавать им значения. — Слыхал, что сказал на прощанье проклятый Кавгадый? В покое они меня не оставят.