Любовь литовской княжны - Александр Прозоров

– Глупость сказываешь, ратник, – внезапно вступился за воспитанника Пестун. – Я помню, при Иване Ивановиче, батюшке великого князя Дмитрия, ушкуйники пятнадцать лет между Казанью и Нижним Новгородом сидели да никого по реке не пропускали, всех купцов и путников разоряя. В общем, баловали там, покуда мы дружины княжеские супротив сих разбойников не снарядили да вместе с ордынцами не перебили душегубов проклятых начисто. До того же времени на Волге лучше было и вовсе не показываться. Я это к тому сказываю, что никто не поручится, уйдут к себе ушкуйники али озоровать останутся? Нам что, головой княжеской наудачу рисковать? Опять же, через татарские земли ехать рискованно. А ну, узнает кто из степняков Василия Дмитриевича да к Тохтамышу возвернет? Оно нам надо? Не, княжич прав. Путь через Царьград длиннее выходит, зато спокойнее. Там, за Грецией, страны свои, славянские. Оттуда не выдадут.

– Хорошо, молчу, – признал свою неправоту Копуша. – Как скажете, так и поеду.

– Опять же, Царьград есть сердце веры греческой, христианской, – продолжил свои мысли седой дядька. – Ты вспомни, как басурмане ходжам своим поклоняются, Мекку посетившим? Василию Дмитриевичу после возвращения из святых мест тоже великое уважение от бояр, князей и иных христиан выйдет!

– Да молчу же, Пестун, молчу, хватит меня уговаривать! – повысил голос Копуша. – Княжич ныне, так выходит, нас обоих, вместе взятых, и умнее, и образованнее. Его и воля. Что нам ныне делать, Василий Дмитриевич? Что прикажешь?

– От пуза накушаться приказываю и спать идти. – Знатный паренек закусил медовую лепешку курагой. – Завтра на торг отправитесь, купите лошадей, упряжь, сумки чересседельные. Я на людях показываться не хочу. Меня тут никто не знает, но мало ли что? Вдруг Тохтамыш наместников каких тут оставил? Так что сами там хороших коней подберите. Снарядимся в путь честь по чести и послезавтра поскачем дальше.

– Так, может, сегодня сбегать? – предложил Пестун. – Еще светло!

– А что проку? – пожал плечами Василий. – Здешние слуги нашу одежду в стирку забрали. Хорошо, если завтра высохнет. Так что все едино раньше, чем через день, нам отсюда не уехать.

– Я же сказывал, княжич нас обоих умнее! – весело щелкнул пальцами Копуша. – Уж тебя-то точно!

Пестун отвечать не стал, обратив все свое внимание на рыбу.

– Я бы постирала… – тихо произнесла Зухра.

Ее по русскому обычаю пустили за общий стол, посадив на «худородное» место – внизу стола. В нынешних обстоятельствах это означало – прямо напротив княжича.

– Ты лучше броню нашу оботри хорошенько и проветри, – распорядился Пестун. – Она все это время в мешках лежала, так что сильно провонять не должна. Но все же… Кожу стирать нельзя, покоробится! Так что обращайся с нею осторожнее.

– Юшман можно и прополоскать хорошенько со щелоком, – добавил Копуша. – Он железный. Если сразу высушить, ничего с ним не сделается.

– Но только завтра! – предупредил Василий. – Хочу ночь со свежим воздухом провести. Без рыбного духа! А куяки, мыслю, наверняка все-таки припахивают. Так что завтра!

Холопы отправились на торг на рассвете, не тревожа знатного воспитанника, и потому княжич поднялся довольно поздно. Во всяком случае, Зухра уже успела вычистить пластинчатые панцири, и теперь они выветривались, переброшенные через перила гульбища. От куяков ощутимо веяло болотной тиной – но не до такой степени, чтобы хотелось зажать нос и убежать.

Василий перекусил оставшейся с вечера копченой рыбой, заел ее финиками и лепешкой, попил фруктовой бражки. Вышел на гульбище, выглянул во двор. Но там ничего не происходило, если не считать жадно пьющих из прудика овец. Невольница же, стоя на коленях перед низкой бадьей, старательно выполаскивала в пенистой воде сверкающий от влаги, словно бы лакированный, княжеский юшман.

– Ого, что это? – Девушка провела пальцем по пробоине на пластине.

– Пику черкесскую в грудь получил, – признался княжич и с недовольной гримасой потер грудь. – Не повезло. Али наоборот, свезло? Токмо шрамом отделался.

– Шрамом? – эхом отозвалась невольница, вперившись взглядом в указанное место.

И опять паренек ощутил непонятную сладко-томительную волну, пробежавшую по телу и скрутившуюся внизу живота непонятным желанием. Желанием что-то сделать для этой широкобедрой девушки с большой грудью, зеленоглазой и черноволосой. Сделать что-то решительное и радостное, резкое, неожиданное.

– Ты ведь персиянка, Зухра? – вдруг вспомнил он. – Хочешь, я отпущу тебя домой?

Невольница вздрогнула, уронив броню в мыльную воду, метнулась к княжичу, упала на колени перед ним, обняла обнаженные ноги, крепко к ним прижавшись, и истошно завыла:

– Ка-а-ак, почему-у-у?! За что, мой господин?! Прости, мой господин! Смилуйся, мой господин! Зачем, мой господин?!

– Ну… Это… – от сильного толчка, да еще оказавшись обездвиженным, Василий чуть не упал.

– Пощади меня, господин! Прости меня, господин! Не изгоняй меня, господин! Я стану самой преданной твоей рабой! Я сделаю все, что пожелаешь! Я стану самой послушной, самой ласковой, самой нежной и честной! Я стану самой лучшей! Пощади меня, господин! Не изгоняй меня! – И невольница принялась целовать его ноги… Отчего паренька и вовсе бросило в лютый жар.

– Я же не изгоняю тебя, я отпускаю! – чуть ли не выкрикнул княжич, ожидавший совершенно другого отклика.

– Зачем?! Куда?! За что?! – вскинула лицо кверху девушка. – Кому я буду нужна, одна, никчемная, нищая бездомная бродяжка!

– Я тебя награжу! – пообещал Василий, крепко вцепившись в перила, но все равно с трудом удерживая равновесие. – Купишь дом, выйдешь замуж…

– Да кому порченая девка в жены нужна? – уже не так рьяно возразила Зухра, однако пальцы, забравшиеся под полотняную рубаху, продолжали скользить по ногам паренька все выше и выше. – При тебе я служанка царевича! Все кланяются мне, ищут милости, чтут и уважают! А там я стану просто брошенной иноземцами бабой. Все станут плевать мне вслед, сторониться и запрещать женам и детям подходить к моему порогу.

– Но разве ты не хочешь иметь своей семьи, своего двора, детей? – От захлестнувшего его жара Василий покраснел, а сердце его колотилось, словно в драке с тремя соперниками. Этот разговор с Зухрой, а пуще того ее пальцы над коленями вызвали у паренька таковое напряжение во всем теле, что впору было сваи забивать. – Своего… дома…

– У нас в деревне?! – вскинула брови невольница, и ее ладони скользнули по ногам княжича совсем сильно выше колен. – Поить скот, чистить одежду, убирать дом, вышивать одежду и ткать ковры? Разве здесь я не делаю то же самое? Чтобы родить детей, не обязательно заводить семью. Но в ауле мои дети вырастут жалкой худородной голытьбой, а рядом с тобой они станут царской свитой, царской стражей. И окружат мою старость почетом и покоем. Не было для меня большего счастья, господин, нежели стать твоей рабой, не было большей радости! Не изгоняй меня, господин! Я стану тебе самой лучшей, самой преданной, самой послушной и ласковой…