Хореограф - Татьяна Ставицкая

Ощущая песок под босыми ногами, Марин отнес ракушку в свою сумку. Когда все закончится, она будет напоминать ему эти блаженные дни. Вечера. Ночи. Или сон на закате. Как это его так сморило?

Внезапно до него донесся смех. Так неуместно он ворвался в его переживания! Залевский вышел из спальни и увидел, что мальчишка курит, сидя на корточках на пороге дома, и заигрывает с девчонкой, убиравшей их жилище. Зачем она здесь? Ей нравится этот белый парень? Или он позвал ее?

– Она еще маленькая, – не узнавая своего голоса, произнес Марин, скорее с целью привлечь внимание, чтобы заглянуть мальчишке в глаза, нежели предупредить его об опасности связей с местными феминами.

– Я же не собираюсь тащить ее в постель. – Он оглянулся на Залевского. – Хотя, я так понимаю, они тут ранние.

– Есть много нюансов, – обронил Марин и ушел в ванную.

Долго умывался, стараясь избавиться от наваждения. Было или не было? Неужели подсознание способно выстроить все так тщательно, так подробно и ярко воплотить томившие его желания? Или он уснул уже после? Тогда почему – одетым? Садистская игра воображения…

– Мы ужинать сегодня будем? Мой живот играет готик-рок.

В дверях стоял мальчишка. Так близко, что Марин уловил исходящий от него слабый запах спиртного.

– Ты уже где-то бахнул? – спросил он.

– Да, какую-то дрянь из банки.

– Что ж ты так себя не бережешь? Спиртное должно быть как минимум качественным. А лучше – элитным. Впрочем, как и всё остальное, что употребляешь и чем пользуешься.

Марин вышел из ванной и увидел на полу возле кресла почти порожнюю бутылку виски. Значит, он приговорил ее в одиночку, под расплавленное зрелище аравийского заката. Стоит ли удивляться снам? Впрочем, он ощущал себя досадно трезвым.

– Элитным? Ты – сноб? – прозвучало за спиной.

Залевский обернулся и поймал на себе удивленно-насмешливый взгляд.

– Нет, это вопрос отношения к себе. А зачастую – и вопрос безопасности. Не есть «сухой корм» вроде чипсов, не пить дрянные напитки. Есть такая популярная формула: ты есть то, то ты ешь. Слышал?

– Краеугольная колбаса какая-то, – усмехнулся мальчишка. – Мне жаль того, кто так считает. Я – это мои мысли и чувства. А употреблять внутрь я при этом могу что угодно.

– Ты меня услышал? Не смей тут пить без меня! И вообще ходить куда-то без меня!

– Э-э-э… вот прямо – «не смей»? Я с тобой еще не так близко знаком, как с собой. Даже не знаю, с кем безопасней.

Что такое? Щенок скалится? Но он вынужден опекать его здесь! Учить правилам выживания несмотря на то, что тот умудрился при очевидном их несоблюдении дожить почти до восемнадцати лет. И не просто дожить, а чего-то достичь. Хотя, кто знает, чего это ему стоило? Хореограф знавал тех, кто не дожил, кто погиб от неразборчивости и невоздержанности. Остальным же просто повезло. Иногда его посещала мысль, что с целью сохранения популяции молодняк до самой зрелости следует выкармливать специально разработанными сбалансированными кормами, как кошек и собак. И только окрепнув, они могут вкусить излишеств.

Их было двое: мальчишка напротив и его тень на стене веранды ресторанчика на берегу. И вели себя они по-разному: реальный визави был лиричен, а тень фиглярничала: показывала Марину то вдруг удлинившийся нос, то рожки отброшенных рукой прядей. Тень была подвижной, графичной и напомнила хореографу марионетку яванского театра теней.

Курили в ожидании заказа, сидя на широких диванах, познавших за сезон множество тел. Хореографа удручала сложившаяся тональность их общения, дерзость и неожиданная суверенность спутника. Он опасался, что парень вновь пуститься насмешничать, сам Марин будет опять выглядеть глупо и нелепо, беседа выйдет дурацкой и обидной, окончательно развеет волшебство его фееричного сна. Поспешив задать безобидное направление неизбежному разговору, обратился почему-то к тени.

– Ты сам-то пишешь музыку?

– Пишу, чаще в депрессняке. Чтобы ты состоялся как музыкант, ты должен нести свою музыку.

– И много уже нанес?

– Нет, пока тяжело дается. Слишком много всего во мне звучит! Когда слышу чей-то хороший музыкальный материал, завидую люто – кому-то удалось что-то вычленить, сфокусироваться. Но это очень особенная работа, – тень встрепенулась, взмахнула крылом, – когда пишу все партии сам, сразу понимаю, что хор, инструмент, диапазон, который развивал, – все не зря! Только нужен хит. Чтобы ты звучал в эфире. Без хита – никуда. Я все время думаю об этом. Я ведь могу писать только о своем. О себе. Понимаешь, – завелся мальчишка, – самым лучшим, самым настоящим, самым хитовым хитом будет песня, совпадающая с ритмом мира! На ритм человека ориентироваться нельзя, потому что у каждого свой ритм. А вот поймать ритм мира – это было бы реально круто! Какой-то внутренний его бит. Попасть в унисон! Есть же у мира пульс, сердцебиение? Что там в нем реально бьется?

Голос с хрипотцой, будто надтреснутый. Шмыгает носом. Организм не успел приспособиться после заснеженной Москвы.

– Фантазер, – усмехнулся Залевский. – «Пульс мира» – не более чем фигура речи.

– Ну и пусть! Чтобы стать коммерчески успешным, мне нужно уловить что-то общее, чтобы меня слушали миллионы.

– Единственное общее у миллионов – это иллюзорная надежда на лучшую жизнь. Вот она и стучит в головах. И это – единственный бит мира.

Визави отвернулся, устремив взгляд к морю, в непроглядную тьму. Наверное, шум волн в тот момент показался ему более существенным и заслуживающим внимания, чем сентенции хореографа, и даже тьма влекла сильнее лица собеседника. Уловил фальшь? Залевский и сам удивился. Куда его понесло? Что за дело ему, успешному человеку, до чьих-то растраченных иллюзий, зачем он увел разговор от единственной, моментально пришедшей на ум, картины: мир сотрясает ритм секса. Вся планета совокупляется. Каждой твари по паре. Он был уверен, что подтекст любой музыки – секс, с той лишь долей разнообразия, которая присуща разным партнерам. Он всегда чутко различал музыку, написанную, несомненно, телом, от обилия секса или в предвкушении его, излившуюся на нотный стан из постели животворящим семенем, и музыку, созданную отсутствием такового в жизни композитора. Во второй было существенно меньше жизни, зато много жалости к себе, псевдо-значительных умствований и тщательного формотворчества. Недавно он вновь обращался ко Второму концерту Рахманинова и ясно слышал в этом низком тестостеронном фа контроктавы, в нарастающей динамике аккордов тему влечения и обретенной плотской любви! Во второй части – удовлетворение и блаженный длящийся покой. С бокалом вина, быть может, в еще подрагивающей руке. Восстановление сил. И третья часть: слияние звонов, стремительно летящих скерцо, плясовых и маршевых ритмов – раз за разом все ярче и ярче – беспечная радость обладания и изысканное баловство… Музыканту в тот год – двадцать восемь. И что бы ни писали в официальных либретто, все эти грозовые раскаты и шум зеленых дубрав, степь и ковыли, колокольный набат и хрустальная свежесть морозного утра, былинность и отголоски народности (в дворянском переложении, ха-ха) – лишь приличествующие драпировки истинных переживаний композитора. Хотелось вовлечь собеседника в тенета звучащей в нем самом темы, но ему показалось, что еще не пришло время, не найден комфортный для обоих язык. А может, Марин был просто задет тем, что собеседник отвернулся, предпочтя его светлому лику безликую тьму. И он продолжил, удерживая до поры безопасную дистанцию.