Ты такой светлый - Туре Ренберг

Лукас сидел, привалившись спиной к одной из вековых елей. Издали могло показаться, что вот сидит себе парень, отдыхает, но подойдя ближе, мы увидели, что он сильно порезал лицо и руки.

Обычное дело для моих парней.

Они или себе наносят раны, или другим.

– Лукас, – сказал я, опустившись на колени.

– Нет, – сказал он, закрыв лицо окровавленными ладонями.

– Да, – сказал я и прижал его к себе.

Домой я вернулся чуть позже обычного, ближе к вечеру, загруженный рабочими делами, так что ситуация со Стейнаром и Лив Мерете, с поездкой Эйольфа отодвинулась на периферию моего сознания. Отчаяние Лукаса сильно на меня подействовало, к тому же, пока мы его искали, в памяти всплыла судьба Финна. Больше всего я страшусь потерять кого‐нибудь из своих парней. Этот страх усиливается с каждой новой потерей. На работе мы часто обсуждаем, что нельзя корить себя, когда наших усилий оказывается недостаточно.

Это легко сказать, не корить себя, но трудно сделать.

Войдя в дом, я еще из коридора услышал доносившуюся со второго этажа, из комнаты Видара, музыку. Нам обоим с Вибеке эта музыка кажется очень агрессивной, чаще всего он слушает современный хип-хоп с текстами, которые я бы назвал разнузданными. Когда я был моложе, я и сам тащился от разнузданного хип-хопа, где сплошняком лилось жуткое сквернословие, ну вроде кровавую дырку разевай пошире, оттрахаю отменно во дворе и в квартире в варежку задницу и пелотку, отдельно и в дупло и в глотку. Слушая на вечеринках подобную фигню, мы страшно веселились. Теперь это не кажется мне таким веселым. Не знаю. Может, дело во мне, у меня появились дети, я постарел, но, может, и в самих текстах есть перебор? Не слишком ли далеко они зашли? То, что когда‐то было тайным, разрывом шаблонов и андеграундом, превратилось в мейнстрим, а там эти вольности ни к месту, ведь они возникли, как агрессивная реакция на мейнстрим, а не для широкой аудитории, или я ошибаюсь?

– Олды вы, папа, – говорит Видар. – Вы с мамой олды.

– Олды, – говорю я, подражая интонациям своего отца, – и гордимся этим.

Наверное, к этому стоит относиться совершенно спокойно. Когда мне было двенадцать, мне тоже не нравилась музыка, которую слушали мои родители. Вибеке это тревожит сильнее. По ее мнению, в хип-хопе много сексизма, он отупляет; этот хип-хоп ее просто бесит.

Видар пожимает плечами и неожиданно делает это точь‐в-точь как я.

Вот что значит семья, думаю я, мы незаметно обмениваемся привычками и ужимками.

До конца дня мы с Вибеке сторонились друг друга. Я смотрел, как Германия вчистую обыграла саму Португалию со счетом 4–0 благодаря голам Томаса Мюллера. Вибеке сидела за столом в гостиной над какими‐то бумагами, читала, что‐то записывала. Она занималась своими делами, я своими, мы почти не разговаривали, но много думали.

Когда я спустился на кухню следующим утром, Вибеке сидела за столом. Воздух в комнате уже прогрелся, но не от плиты, а потому, что за окном вовсю бушевало лето. Мне не надо было в тот день на работу, а насчет Вибеке точно не скажу, помню только, что до окончания учебного года оставалось всего ничего.

Витающую в воздухе напряженность я уловил сразу.

Подумал: Только не это. Не продолжение ссоры. Не продолжение мучения.

Я прошлепал к кофеварке, включенной, похоже, уже давно, – варево припахивало железом. Значит, Вибеке встала в самую рань, подумал я, чувствуя, как сердце сжалось в груди. Я знаю, что моей жене не требуется много сна, но все же и не так мало: от недосыпа она, как и я, становится вредной и несговорчивой, и тогда хоть из дому беги.

– Видар ушел?

– Нет, он наверху.

– А.

– Ему к девяти.

– Ну да, конечно.

Натянув на лицо теплую улыбку, я разогнул шею и обернулся, надеясь этим простым трюком рассеять разлившееся в атмосфере напряжение.

Она посмотрела мне в лицо. Потом вытянула вперед руку, сжатую в кулак. Разжала пальцы. На ладони лежал ключ от дома соседей, ключ, который нам дала Лив Мерете.

– Я думаю, она дала нам его, потому что хотела, чтобы мы зашли к ним в дом, – сказала Вибеке.

Она не мигая смотрела мне в глаза.

– Думаешь? – неуверенно промямлил я.

Я поднес чашку с кофе к губам, отпил глоток, нарочно замедляя темп нашей беседы. Хватило ума сообразить, что нужно подбирать слова осторожно, внимательно, чтобы вновь не рассориться.

– А зачем? – спросил я.

Зажав ключ в руке, Вибеке потрясла ею в воздухе.

– Я все ходила и думала, – сказала Вибеке; говоря, она бесцельно кружила по кухне. – Что‐то тут неладно. Вспомни только, как все было, как себя вел этот Стейнар, как его жена от всех шарахается, – ненормально это. А ваша лондонская история, что это такое было? И он все время лезет в нашу жизнь. Это ненормально, Йорген.

Вибеке остановилась возле окна.

– Что‐то тут не так, – сказала она.

Наверное, я на пару секунд зажмурился. Я знаю, как это раздражает Вибеке, знаю, что она моментально улавливает мои отвиливания. Я поскорее открыл глаза и заставил себя сказать:

– Окей. Ну говори.

Схватив со стоявшего на подоконнике блюда помидор, она впилась в него зубами.

– Что я должна говорить? – спросила она.

– Говори, что ты еще надумала. Все, что ты надумала.

Вибеке положила ключ на стол. Сказала:

– Я думаю, она дала нам этот ключ, потому что хочет, чтобы мы зашли в их дом.

Я смотрел, как она доедает помидор, и пытался найти ответ на ее слова. – Нeeeт… – сказал я. – Ты это серьезно?

Вибеке кивнула. – Не для того, чтобы мы забирали почту или что‐то в этом роде. А потому что она хочет, чтобы мы что‐то нашли.

Вибеке замолчала. Мне показалось, что она перегибает палку. Хотя и не слишком. Я понимал ход ее мысли.

Этот взгляд Лив Мерете. Эта протянутая нам рука с ключом.

Лив Мерете в окне второго этажа. Ее повисшие руки.

Лив Мерете, выскочившая из машины, когда мы отмечали дни рожденья. Громко хлопнувшая дверца.

– Oкей, – сказал я. – Предположим, ты права. Она хочет … чтобы мы… чтобы мы нашли – что?

Вибеке посмотрела на меня:

– Откуда я знаю.

– Говори, что ты надумала, – повторил я снова. – Все, что ты надумала.

Вибеке подошла к выходу на веранду, пристроенную к кухне, приоткрыла дверь и впустила прогревшийся утренний воздух. Я не сводил глаз с жены, с ее ладного, красивого тела, с ее умной головы, которую я так люблю.

– Даже не знаю, как сказать, – сказала она.

– Попробуй, – сказал я.

– Это может быть что угодно, а может, и ничего.

– Ты боишься за Эйольфа?