Человек в чужой форме - Валерий Георгиевич Шарапов

Всего-то час с четвертью назад он, воодушевленный, причалил к зданию нарсуда. Для окружающих, непосвященных прохожих это был обычный особняк о двух этажах, порядком обшарпанный, с облупившимися колоннами, на стеклах — не отмытые до сих пор крестообразные следы от бумажных полос. Для Кольки это был то ли сказочный замок, то ли ворота в иную, светлую и счастливую жизнь. В том, что до этой самой жизни рукой подать, он не сомневался ни капли, к тому же у него и пропуск туда есть, и не один, и не два. Груженный, как баржа, всеми мыслимыми и немыслимыми бумагами — от сдержанно-хвалебных характеристик с места обучения до безусловно положительных, различной степени пространности, за подписью капитана Сорокина Н.Н. с места прописки, суровыми, но проникновенными ходатайствами, в том числе своим собственным. Он готов, как думал, ко всему, вооруженный до зубов, вдохновленный до прозрачности.

Уточнив в канцелярии, куда обращаться, Пожарский уверенно постучался в нужную дверь, прошел в небольшой кабинет, заставленный сейфами, полками, столами, заваленный делами. Они были повсюду — прошитые суровой ниткой, потолще и потоньше, подписанные как диковинными «Газовый трест», «ЦГРМ, Наркомат Просвещения», «Совет профсоюза работников текстильной и легкой промышленности», «Добровольное спортобщество «ТРУД», так и вполне обычными фамилиями и инициалами каких-то неизвестных граждан.

Среди всего этого непросто было отыскать нарсудью — небольшую раздраженную остроносую женщину в самом обычном шерстяном костюме.

— Товарищ, слушаю вас. Прошу покороче, после переезда кавардак и нет лишнего времени.

И вот эта нарсудья, выслушав, вынырнула из-за нагромождений дел и бумаг, развернув главный калибр, проделала огромную, фатальную пробоину ниже ватерлинии:

— Товарищ, вы чем изволите быть недовольным?!

Колька опешил, смутился, начал мямлить в том смысле, что вот, опомнился, раскаялся, ни одного взыскания. И вот же, столько бумаг, а в них выражены просьбы, как от лиц, непосредственно контролирующих поведение, так и от коллектива, и от администрации образовательного учреждения…

Слушая его сбивчивое, горячее бормотание, нарсудья то и дело поглядывала на кипятильник в банке с водой, по всей видимости, усматривая параллели между издаваемым ими шумом. Возможно, эта неуместная мысль ее смягчила, и нарсудья спросила уже без особой злости:

— Товарищ Пожарский, один вопрос имеется: вы что, сидите?

Колька, захлебнувшись словами, запнулся, смутился и признал, что нет.

— Правильно. И поскольку осуждены вы в несовершеннолетнем возрасте, то условно-досрочное вам не положено.

Если бы разверзся потолок над головой и из него грянули громы-молнии, Колька поразился бы куда меньше. Он был ранен в самое сердце, но все еще не осознавал масштабов беды.

— Да почему так…

— По закону, товарищ осужденный, вот по этому, — холодно разъяснила нарсудья, постучав карандашом по потрепанной книге, топорщащейся закладками, — особенностью условнодосрочного для таких, как вы, является то, что применимо оно лишь к сидельцам. У которых реальное лишение свободы. Понятно?

Колька растерянно промямлил:

— Что мне-то делать?

Очень, очень жалкий, потерянный вид был у парня, глаза, вытаращенные, как у рака, наливались детскими слезами, а ручищи, как у взрослого мужика, силой налитые, мнут и терзают форменную ушанку. Нарсудья вздохнула, в сотый раз злом помянула председателя, упорно расписывающего ей все дела по таким вот великовозрастным несовершеннолеткам, — и все потому, что бес ее дернул выучиться сперва в педагогическом техникуме и уж потом в юринституте.

Окончательно сменив гнев на милость, она вышла из-за стола, не достав до плеча, похлопала по руке:

— Делать-то вам ничего особо трудного не придется. Не выпендриваться, отбывать до конца, осталось немного. Учитесь, работайте честно, без взысканий — тогда и достаточно будет, обновив вот эти все характеристики, подать ходатайство, и судимость можно будет снять досрочно. Возможно, что и под амнистию попадете.

От слов этих — «досрочно», «амнистия» и прочее — ранее как-то теплело в груди, теперь Колька дернулся, как от оплеухи:

— Это что же, опять?

— Иные сидят — и не вякают, а ты, гуляя на свободе, недоволен, — продолжала увещевать нарсудья, — странно с вашей стороны, товарищ.

Кровь прилила к лицу, еще чуть-чуть — и пар из ушей повалит, и крышу сорвет:

— Как же так? — начал он тихо, едва не скрежеща зубами. — Опять за нос меня водите? Снова к светлому будущему, как осел за морковкой, — еще годик-другой поживи примерно — может, и да, может, и нет? Я вам что, лох кипяченый?

Она немедленно вскипела снова, лицо окаменело, глаза сощурила, смотрела зло:

— А вы бы раньше думали, Пожарский, когда куролесили. И да, честно, то есть по словам вашим, «примерно», жить всю жизнь надо, а не только в ожидании УДО. Народный суд делает выводы об исправлении осужденного на основе данных о его поведении за все время, а не за несколько образцово прожитых часов. Если же вы изволите быть недовольным, то за оскорбление суда вполне можно и ваши скромные достижения перечеркнуть.

Нарсудья твердо закончила:

— К этой самой матери. А теперь попрошу очистить помещение. Короче говоря, вон.

Хотелось бы разораться матерно, грохнуть дверью, хотя бы пнуть что-нибудь, да вот хотя бы эти все бумажки и бумажонки, за которыми никто, совершенно никто не хочет видеть его, Кольку.

Однако пришлось вежливо откланяться и уйти, бесшумно закрыв двери.

Глава 2

Николай понимал: если он влезет сейчас в трамвай, то и случайно отдавленная нога может стать причиной смертоубийства. Поэтому он быстро, спуская пар, шагал до вокзала, по опасным траекториям огибая встречных, поперечных и попутных. Бегая по платформе, дождался электричку, влез в нее и уселся на лавку, чуть не подпрыгивая, как чайник на плите.

«Сволочи. Кругом сволочи. Я так и знал — как ни повернешься, никто никогда не забудет. Стоит единожды оступиться, и заляпан на всю жизнь. Другие, куда бо́льшие, просто не попавшиеся еще сволочи, будут поплевывать под ноги. И ни одна сволочь пальцем не шевельнет, чтобы прекратить весь этот сволочизм. «Скажи спасибо, что не сидишь», ничего себе! А я-то губы раскатал, ах, ждут не дождутся меня снова принять в честные люди, раскрыв объятья, надеются и плачут».

Кипело и бурлило под волосами, и лишь две станции миновав, Колька вдруг с горечью спохватился: ведь собирался же навестить батю, недалеко, от суда в сторону, противоположную вокзалу, всего несколько остановок на трамвае. Не пустили бы его на «ящик», это понятно, но хотя бы в сквере на площади рядом посидеть, поговорить, а теперь и пожаловаться — ведь есть на что! Матери не расскажешь, не поймет: по ее мнению, жив-здоров и при деле — и довольно.

К тому ж