Письмовник, или Страсть к каллиграфии - Александр Иванович Плитченко

Агитация, если это так, правильная, но она прозвучала бы сильнее и убедительнее, если бы сюжет твой перенести на историю реалистическую о семейной паре, без всяких там космических факторов:

Постепенно, постепенно, ВНЕЗАПНО — стареющая пара понимает, что все, на что была потрачена жизнь — тщетно, суетно, несущественно. Все нажитое — прах, мертвый и бесполезный. Но главное — страх их обуревает — невероятно длинная нить жизней, протянутая до каждого из них из тьмы тысячелетий, — вот тут на них и прервется. Вместе с ними теперь уже в полное небытие и забвение уйдут все тысячи и тысячи предков, которые сохранили жизнь, не давали ей прерваться и передавали дальше через пожары, нашествия, войны и революции!

Тут у этой семейной пары, потратившей свое единственное время на созерцание чужих пространств, на поедание редкой неродной пищи, на добывание и одевание себя в тряпки и шкуры, которые считались лучшими тряпками и шкурами, на произведение обманного впечатления о себе, — страх встает полный — жизни не было, они, оказывается, и не жили, хотя родились, но потом как-то постепенно, постепенно, ВНЕЗАПНО при жизни умерли…

Думаю, так вот надо сюжет заострить, если ты агитировал за многодетные здоровые семьи.

Но — вряд ли. Пока что придумка твоя скорее воспринимается плоским противопоставлением отцов — детям (хотя в сюжете только отцы). Или еще более тривиальным — выпрашиванием у старшего поколения возможности сидеть за рулями управления — будь то штурвал авиалайнера или кресло директора сельской школы.

Причем выпрашивание у тебя идет через запугивание старшего поколения!

Мелко и смешно!

Солнышко весеннее льется, А небо такое чистое, умытое!

Кончается весна. Этот перелом самый красивый в природе, самый впечатляющий. Хорошо все!

Радио поет:

Миллионмиллионмиллион — алыхроз —

Изокнаизокнаизокна — видишьты —

Ктовлюбленктовлюбленктовлюблен — ивсерьез —

Жизньсвою — прев — вратит — вцветы!

Будем петь один шлягер, будем носить джинсы одной фирмы, никогда не отдадим своего и постараемся размотать то, что сделано до нас! — это вольный перевод той самой алтайской песенки народной, которую я тебе сообщал в первом письме, помнишь? —

Будем ездить на одном коне,

Будем носить одну шубу,

Не будем скрывать то, что слышали,

Будем беречь то, что нашли!

ЛЕТНИЕ ПИСЬМА

«…и я, любящий свою маленькую землю, — только я и могу понять, что нет на всей планете ДРУГОЙ земли, которая была бы НЕЛЮБИМА, о которой бы не слагались песни, не писались бы стихи… А если и есть где такая земля, которую никто из живущих на ней не любит, то живут на ней либо невольники, либо нелюди…

Воспрянул я от уныния моего, в которое повергли меня чувствительность и сострадание; я ощутил в себе довольно сил, чтобы противиться заблуждению; и — веселие неизреченное — я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть во благоденствии себе подобных.

А. Н. Радищев

Письмо первое

Если ты еще не отправился в свои рыболовные путешествия, то прочитай и захвати с собой (для отзыва и разработки) мой сюжетец про Академика. Собственно, это и не сюжетец, а начало рассказа. У меня есть наметки окончания, но если твои будут достойнее, то приму их.

А начало такое —

…на рассвете Академик выбегал за калитку.

Кроссовки ладно постукивали по асфальту. Свежо дышалось. Мерно теплело тренированное тело. Обозначалась самая общая спокойная мысль.

Он сворачивал в бор. Меняя темп, добегал до поляны у обширного болота и тут, на своем немудреном «стадионе», полчаса усиленно разминал мышцы и суставы.

Тут был турник — обрезок водопроводной трубы, прикрученный проволокой к веткам двух стоящих рядом сосенок. Турник отполирован до темного мерцания твердыми ладонями Академика. Тут в траве было припрятано копье, которое он сам смастерил из двух дюралевых лыжных палок и теперь по утрам с удовольствием вонзал в ствол засохшей березы. Был сосновый сутунок, тяжесть которого менялась в зависимости от времени года и погоды и в самую сырую пору доходила до пятидесяти килограммов, и тогда Академик поднимал его только пять-шесть раз.

Болото светло дымилось.

В глубине, за полусухими березами, кустами смородины, островками рогоза, обширными кочками, — на светлой зелени болотных лиственниц обозначился солнечный свет, зашевелился ветер.

Просыпался лес. Совсем посветлело небо. Пошла к земле влага. Зазвенела — с большими перерывами — первая синица.

Разгоряченный, он запрятал в траву дюралевое копье и, постепенно разгоняясь, побежал обратно по мягкой тропе. Пять километров до калитки с тыльной стороны своего участка — на спокойном дыхании, на ощущении всех подробностей уверенно работающего организма; мысль, точно верный пес, лежала в сознании, готовая бежать за хозяином, предупреждая все его дороги и желания.

Шел.

Выравнивал дыхание.

Гасил тело.

Постоял у каменного идола, косо торчащего из культурной травы.

Глянул сквозь сварную скульптуру-конструкцию, подернутую ржавчиной и прихотливыми чешуйками отслоившейся краски.

Скрипнул дверкой и сел в допотопный лимузин. Смазал ладонью влагу с ветрового стекла. Позвал мысль. Она обрадованно и предупредительно поднялась на всех четырех лапах, задышала и подошла к хозяину.

Академик властительно потрепал ее по загривку…

Письмо второе

Не ожидал столь стремительного ответа! Да еще телеграфного!

Девочки на почте, видимо, окончательно убедились в твоей загадочности. Приходит молодой красавец, с черной бородой, спортивно одетый, молчаливый и подает бланк с текстом:

НАКАДЕМИКА У БАЛОТА НАПАЛИ ОДУЧАШИ СОБАКИ

Ты так сам написал или тебе телеграф помог? Если я что-то понял, то ты продолжил сюжет мой так: на Академика у болота напали одичавшие собаки.

Моя к тебе телеграмма: СОБАКИ ПРИНИМАЮТСЯ. Дублирую на всякий случай, мало ли какой текст ты там можешь получить…

Предлагаемый тобой поворот сюжета сперва мне казался слишком неожиданным и экзотичным. Но потом я свыкся с ним, понял, что такой поворот сам по себе вытекает из начала рассказа, из образа «мысль — верная собака».

Продолжим так:

Он властительно потрепал ее (мысль) по загривку…

Далее, верный пес мысли ведет своего Хозяина, а Хозяин