Письмовник, или Страсть к каллиграфии - Александр Иванович Плитченко

class="v">Во входе склепа! Можно ль сомневаться? —

Я вижу снег. На склепе двери нет.

Пора домой. Вот дома изумятся!

Мне парк знаком, нельзя с дороги сбиться,

А как он весь успел перемениться!

Бегу. Сугробы. Мертвый лес торчит

Недвижными ветвями в глубь эфира,

Но ни следов, ни звуков. Все молчит,

Как в царстве смерти сказочного мира.

А вот и дом. В каком он разрушеньи!

И руки опустились в изумленьи.

Селенье спит под снежной пеленой,

Тропинки нет во всей степи раздольной.

Да, так и есть: над дальнею горой

Узнал я церковь с ветхой колокольней.

Как мерзлый путник в снеговой пыли,

Она торчит в безоблачной дали.

Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.

Все понял я: земля давно остыла

И вымерла. Кому же берегу

В груди дыханье? Для кого могила

Меня вернула? И мое сознанье

С чем связано? И в чем его призванье?

Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Вернись же, смерть, поторопись принять

Последней жизни роковое бремя.

А ты, застывший труп земли, лети,

Неся мой труп по вечному пути!

январь 1879

Мы говорим о космизме восприятия мира, порою понимая под этим прямое перечисление в стихах ненаполненного терминологического ряда — пространство, вселенная, космос, ракета, орбита и пр. Но стоит вчитаться в такие стихи, становится очевидным, что по силе и качеству ощущений полет в космос в них ничем не отличается от поездки на автомобиле за город. Полет в космос вызывает у автора эмоции того же мизерного масштаба, хотя и выражены они «космическими» словами.

Афанасий Фет, которого часть критики продолжает числить по ведомству «тихой лирики», даже и в обыденных ситуациях выражает столь сильные чувства, что подлинный космизм восприятия проходит по всему его лирическому миру.

Я загораюсь и горю,

Я прорываюсь и парю

В томленьях крайнего усилья

И верю сердцем, что растут

И тотчас в небо унесут

Меня раскинутые крылья.

29 августа 1885

Чувство космоса, чувство человека в космосе и космоса в человеке Афанасий Фет выражал сильно, точно, заразительно.

Унылая наша инерция невнимания к собственным богатствам, отрицания нами собственных богатств, когда до сих пор плохих стихотворцев по дурной привычке ругают именем Фета, — все- это нас же самих и обедняет. Мы все еще по какой-то странной пугливости не хотим всей душой открыться нашему родному русскому слову, принять высокое богатство русской классики, которое почитаем зачастую только на словах, а не на деле.

И не потому ли, в частности, это происходит, что иному громыхателю прописных истин, горячему повторятелю вчерашних газет в кое-как на скорую руку зарифмованных стишках, ему удобнее существовать в литературе, когда в ней нет Фета, Майкова, Никитина, когда непереваримый мусор скороспелой серой псевдопублицистики не поверяется чистотой и силой классики, ее верностью действительной жизни национального характера. За частью классики закрепляется оценка — ДА, НО… И всем этим складывается, как норма, невнимание молодых к классике, они приходят к своим книгам без ШКОЛЫ. А если вдуматься, то чего недостает современной поэзии последних поколений, так это настоящей классической ШКОЛЫ. Представь себе балет без школы, без постижения классики; представь живопись без рисования гипсов и постижения законов перспективы, классической композиции; представь себе музыканта, скрипача, у которого не поставлена рука, который не прошел школу классики… А для стихотворчества это стало почти нормой. И нет ничего неосновательнее, бездоказательнее, чем бодряческие утверждения, что культура стиха, общая культура поэзии — растет, что она выросла! Увы, нисколько!

Напомню тебе еще одно стихотворение Афанасия Фета, где космизм восприятия выражен настолько ощутимо, красиво и сильно, что эти строки — как живая классика — бессмертны:

* * *

На стоге сена ночью южной

Лицом ко тверди я лежал,

И хор светил, живой и дружный,

Кругом раскинувшись, дрожал.

Земля, как смутный сон, немая,

Безвестно уносилась прочь,

И я, как первый житель рая.

Один в лицо увидел ночь.

Я ль несся к бездне полуночной

Иль сонмы звезд ко мне неслись?

Казалось, будто в длани мощной

Над этой бездной я повис.

И с замираньем и смятеньем

Я взором мерил глубину,

В которой с каждым я мгновеньем

Все невозвратнее тону.

1857

В стихотворении «Никогда» сила творческого воображения в том, что свое исчезновение — исчезновение одного человека, себя — представлено, как исчезновение всей и всякой жизни на планете.

Земля рождается для человека с его собственным рождением, земля умирает для человека с его собственной смертью. Потому так склонна иногда старость собственное старение воспринимать как старение мира, а собственный грядущий конец, как грядущий конец света.

Афанасий Фет нарисовал картину мертвого мира и единственного оставшегося в живых человека. Страх абсолютно одинокой жизни — это выражение страха всегда одинокой смерти. Все остается — льется свет, шумит ветер, движутся птицы, говорят, смеются люди, а он одиноко, один, в одиночку — непонятно почему, по какому смыслу и праву, за что? — обречен покинуть этот живой мир! Это ощущение, ощущение смерти, дано Афанасием Фетом космически.

«Пароходы, строчки и другие долгие дела» — это космическое воплощение бессмертия человеческого.

Ты же рассредоточил и ослабил ощущение серьезности, космизма ухода человека из мира физически живых, — последний пилот, последний хирург, спелеолог, альпинист, велосипедист и — т. д. и даже, скажем, — последний подниматель ложки с манной кашей. Это уже доведение — пусть невольное — серьезного до пародийного звучания.

Все же в твоей разработке сюжета я не почувствовал, что ты хочешь донести мысль: каждый человек — и первый, и последний на земле (единственный). Каждый человек — космос — и Акакий Акакиевич, и Иван Александрович, и Иван Ильич.

«Никогда» Афанасия Фета и «Смерть Ивана Ильича» Льва Толстого — вещи удивительно созвучные, органически связанные.

Классики понимали ценность жизни и единственность человека, как единственность космоса…

Твоя же придумка о планетке, лишенной возможности к продолжению рода — так пока что совсем не воспринимается.

Это или агитация за увеличение детей в семье или