Цена его любви - Кира Шарм

— Знаю, — бормочет, зажимая руками переносицу.

Понятно, он будто на годы назад вернулся.

Не понимает, в каком времени вообще оказался.

— Ладно. Будем играть в ваши этикеты и этикетки. Влад. Пока отстраняю тебя. Официально на себя власть беру, в одни руки. Для виду. На тебе реально подозрение за нож, уж извини. Твой почерк, никуда не денемся от этого.

Только киваю. Мне руки развязанные тоже бы не помешали. Но спланированно все очень грамотно. Понимаю, что реально других вариантов сейчас нет.

— Вашу мать, — Дан херачит кулаком по столу со всей дури. Так, что стаканы с бутылкой слетают и разбиваются вдребезги. — Вашу мать, как это могло случиться?! Когда чужих стреляли, никогда, блядь, не думали, как придется хоронить своих!

Мы обнимаемся. Три суровых взрослых мужика. Я, Лютый и Морок.

Тигр остается в стороне, неуверенно топчется у входа.

Пусть пролетела тыща лет, а все, блядь, как раньше. Будто и не было ни хера этой жизни. Будто вот такими, как когда-то и остались. Просто обыкновенные отчаянные парни. Которым очень хотелось жить, а не гнить в дерьме. И будто сейчас перед собой и остальных всех вижу. Оживают, встают перед глазами. И Грач вместе с ними. Не тот, которым в последний раз видел. А тот, которому лет двадцать.

И только тишина оглушает. Тишина, в которой уже никогда не услышишь смеха друга. В которой ни хера не исполнится мечта о просто свободной жизни. В которой только предвестие еще большей и страшнейшей войны.

— О Дине позаботься, — разжимаю руки, взъерошивая волосы. — Нужно ее забрать отсюда. Иначе с ума сойдет. В этих стенах, где они…

— Я сам отсюда скоро съеду. Пару дней обживусь и свой дом присмотрю. Хрен знает, она как призрак по дому этому бродит. Увозить ее отсюда или наоборот, пусть горе свое сполна проживет? Иначе ведь как заноза в ней застрянет. Уже не вытащим.

— Людей тебе дам, Север. Пусть шарятся, только без тебя. Ты в стороне пока побыть постарайся. Найдем. Всех найдем. И сестру твою и того, кто его убрал, кто на место позарился.

Обтираю лицо снегом, выходя из дома.

Мороз трещит, а мне в распахнутом пальто жарко. Так жарко, что на хрен все с себя сбросить хочется.

Поднимаю голову вверх, встречаясь взглядом с пустыми, неживыми глазами Дины.

Стоит у окна. Сгорбленная. На сто лет, на всю жизнь постаревшая. Отсюда видно, как виски за пару дней покрылись сединой.

Не так умирать страшно, как терять.

И сжимает, переворачивает всего, — ничем ей не поможешь. Время? Способно ли помочь оно? Вытравить всю ее боль, вернуть к жизни?

Но когда из тебя вырывают сердце, какая, к черту, уже может быть жизнь?

Такие, какими они были — незаменимы. Есть эти сумасшедшие пары. Есть. Назар и Дина вот такими были. Будто одно целое. Тут не поплачешь, пережив утрату и пойдешь по жизни дальше. Тут заживо гнить, разлагаться всю оставшуюся жизнь будешь. Подыхать. Медленно и долго.

Я знаю.

Потому что и сейчас внутри себя то же самое чувствую.

Когда ток по каждой вене и понимаешь, — часть себя обрел.

Говорят, человека нужно узнать. Пуд соли съесть, большую дорогу пройти. Это все хрень.

Ты переть через полжизни с кем-то можешь, а все равно чужими останетесь и никакой на хрен пуд соли не поможет. И нож в спину на выходе из долгого пути прилетит.

Все это хрень.

На самом деле все сразу происходит.

Как будто код какой-то, один на двоих под сердцем вшит.

Один взгляд, — и сразу чувствуешь, узнаешь этот код. Это что-то запредельное, что вдруг связывает в одно. И не связывает даже, а будто всегда и было связанным. Просто сейчас вы встретились и будто души узнали друг друга.

Так с парнями и было.

Один взгляд, — и понимаешь, что уже срослись. Намертво. Что по пути.

Это, блядь, запредельное что-то. Не искра даже. Связка. Не нами ни хрена созданная. Где-то там, куда наша мысль не проникает.

Вот тогда уже и идти можно. И соль свою жрать, кровью заливаясь. Но знаешь, — не предадут. Не бросят. И слов не надо. Чувствуешь, знаешь человека насквозь. Как самого себя.

И сколько бы ни врал, как бы ни притворялся, — а он в тебе и ты истинное всегда видишь. Даже когда молчим, сжимая зубы. Потому что слова ни хрена почти не значат.

Так и она.

Одним взглядом тогда — и в самое сердце.

Будто глоток воздуха живого свой первый в жизни сделал. Сразу. Намертво.

Нет. Ни хрена не пронзила, не ворвалась. Она будто всегда там, внутри, и была у меня. За какой-то запредельной запертой дверцей, о которой сам никогда и не подозревал.

Потому и напиться, надышать не могу. Никак. Глоток ее делаю, — а мало. Так мало, что, блядь, в груди больно. Моя она.

Не потому, что присвоил. Не потому, что сплю с ней и в тело ее вхожу, дурея от пьяного ожога и сумасшедшей неги. Моя — потому что без нас, где-то там наверху так решили. Создали как части чего-то единого.

С этим не промахнуться.

Этого не поймет только тот, кто никогда такого не встречал.

Но когда сердце даже ни имени не зная, ни слова не услышав, уже вопит и дергается, рвано, в ниточки тонкие канаты превращая, — тогда понимаешь. Тогда свой кислород чувствуешь. И пьешь.

Но тогда и сдохнешь если потеряешь. Сто раз внутри себя подыхать будешь. Каждый миг.

Это проклятие. Но это — единственное блаженство. Все остальное — пустота и суета.

И мне глотнуть этого кислорода надо. Так надо, что, кажется, прямо сейчас задохнусь.

Мир перед глазами темнеет. Потухает. Сгорает на хрен. Будто жизнью меня наполняет, когда рядом.

— Даша, — набираю впервые. — Собирайся. Скажу сейчас Василию тебя в клуб привезти.

Домой пока нельзя, еще есть до хера работы. Но хоть так. Хотя бы глоток. Еще немного маленького счастья. От которого я оживаю, а ее глаза так безумно начинают светиться.

— Если не против, конечно, — добавляю, улыбнувшись.

Блядь, привык приказы раздавать. Отвыкать надо. Говорить. Спрашивать. Меняться.

И я даже не против. Ради нее.

— Приехать сам пока не могу. И не знаю, как выйдет ночью, — добавляю. — Хорошо. До встречи. Жду.

Она уже стоит у окна, когда я добираюсь до клуба.

Самый последний. Самый новый.

Мои аппартаменты — почти в небе.

Стоит у огромных панорамных окон. Любуется, как и я иногда здесь, на ночной город под ногами. За звезды. Прямо вокруг нее.