Жестокое милосердие - Богдан Сушинский

— Уйдите все. Сам отмолюсь над ним и сам похороню. Это моя пуля. Мой грех. Хотел замолчать, но не смогу… Позвольте хоть так искупить его.

Пока Орчик — так звали этого «мстителя» — не вернулся, все молча сидели у костра, над которым висели три котелка. В эти котелки было брошено все, что Корбачу и его спутникам удалось раздобыть в селе: несколько ломтиков хлеба, огрызок подсолнечной макухи, две горсти овсяной крупы.

А пришел он, когда партизанский эрзац-суп был сварен и даже успел остыть. Положил на плащ-палатку свою флягу, а сам сел в сторонке, на камень и, пока партизаны поминали остатками водки душу погибшего и заедали ее эрзацем, вслух, надрывно, словно правоверный у гроба Господнего, молился. Все попытки уговорить его поесть вместе со всеми ни к чему не привели.

— Месяц назад точно так же кто-то убил в лесу его сына, — объяснил Гандич, прислушиваясь к этой молитве-исповеди. — Надо ж такое: ровно месяц, день в день.

— Это произошло в бою? — спросил Беркут.

— Считай, что в бою. Хотя какое это имеет значение для отца?

— Это всегда имеет значение — как и во имя чего погиб твой сын или твой отец, — не согласился лейтенант.

— Может, ты и прав.

— Как это произошло? Вообще-то, я не люблю воспоминаний, но иногда стоит пересказать историю гибели близкого тебе человек, поскольку это действует как исповедь.

— Сын тоже был в нашей группе и его тоже звали Сигизмундом. Да и лет ему было не больше, чем вашему. На посту стоял, за триста метров от землянки. Вот так, Езус Мария…

— Значит, погиб все-таки, как подобает солдату.

— А старик Орчик до сегодняшнего дня ни разу в человека не выстрелил, слишком уж верующий. За повара у нас был, продукты выменивал, а в бой никогда не встревал. Только когда увидел простреленную голову сына — поклялся отомстить. И вот, «отомстил»… На его месте я не то что молился бы, а волком выл.

Судя по карте, они находились уже где-то невдалеке от пограничного польского села. Дальше начиналась земля Украины, и отроги видневшихся вдали гор уже были Украинскими Карпатами.

Беркут понимал, что границы как таковой сейчас не существует и что, ступив на украинскую землю, они ничуть не облегчат свое положение: там тоже враг, там тоже любая рощица может огрызнуться автоматным свинцом, и, поди знай, кто в засаде: немцы, полицаи, партизаны… И все же он стремился туда, за эту условную черту, почти ностальгически ощущая близость родной земли, на которой рана кажется не такой мучительной, а смерть — не такой бессмысленной и жестокой.

Снова кончалось горючее, и снова, дотягивая уже не на бензине, а на честном слове, Корбач вынужден был свернуть с шоссе на какую-то лесную дорогу. Пройдя по ней метров пятьсот, начал искать взглядом удобную просеку, по которой можно было бы загнать машину в чащобу.

— А ведь дорога слишком хорошо наезжена, — заметил Беркут, внимательно присматриваясь к уводящей за лесной выступ колее. — Не похоже, чтобы она подходила к глухому лесному селу.

— Но и к бензоколонке тоже вряд ли выведет, — устало ответил Корбач. — Запастись бы хоть раз вдоволь этой чертовой жидкостью…

— Дотяни вон до того дуба и останови прямо посреди дороги. Чтобы нас невозможно было объехать.

— Так ведь наткнемся на фрицев.

— Неминуемо. Путь наш — как дорога на Голгофу. Однако хотел бы я знать, куда ведет это лесное шоссе. Открой капот, — приказал лейтенант, когда Звездослав остановил машину. — Мелкий ремонт. Автомат — на сиденье, чтобы под рукой. Ефрейтор, приехали! Быстро — вон к тому повороту. Пройди за ним еще метров двести, выясни, что там за райские кустики. Вот бинокль. Двигайся скрытно. Остальные — по два, по обе стороны дороги. Замаскировались, затаились.

Арзамасцев прибежал тогда, когда со стороны шоссе уже доносилось урчание мотора.

— Там щит. Запретная зона — это я понял. И что-то еще написано.

— Что стреляют без предупреждения.

— Вот именно. Но я прошел за него метров сто. Строений не видно. Часовых — тоже.

— Они чуть дальше. Приготовились! Ты, ефрейтор, становись у заднего борта, за машину. Если крытая, — заглянешь в кузов. Как и тогда, у переезда. Корбач, мы с тобой у мотора. Постараемся обойтись без стрельбы. Все слышали?

Водитель немецкой машины еще издали начал негромко сигналить, но, очевидно, надеялся проскочить между стоящей машиной и деревьями, однако, дотянувшись передком почти до заднего борта, понял: пройти не удастся.

— Эй, что за машина?! — выглянул из кабин рослый, хорошо сложенный эсэсовец в идеально, словно для парада, подогнанном и отутюженном черном мундире.

«Шарфюрер»[6], — определил его чин Громов, пока немец медленно и неохотно делал несколько шагов в их сторону.

— Какого черта возитесь здесь?

— Я обязан доложить вам, шарфюрер? — поиграл желваками Громов, тоже ступив два-три шага навстречу ему.

Однако присутствие обер-лейтенанта ничуть не смутило эсэсовца. Тон офицера — тоже. Он на ходу высокомерно осмотрел офицера и, не отдав ему чести, подошел к водителю.

— Я спрашиваю: что ты здесь копаешься? Что с мотором?

— Поломка, — мрачно ответил Корбач, вытирая грязной тряпкой руки. — Только не ори, я не глухой.

— Что?! — взвился шарфюрер. — Ты, вермахтовская свинья! Обер-лейтенант, приведите в порядок эту дрянь! Объявить ему трое суток ареста. И вообще — чья машина?! Какая часть?! Как вы здесь оказались?!

Пистолет шарфюрер выхватил только для того, чтобы припугнуть зарвавшегося водителя. Вряд ли он серьезно намеревался пустить его в ход или хотя бы угрожать им. Но все-таки он схватился за оружие, и этого было достаточно, чтобы, не сгоняя с лица вежливо-жесткой улыбки, обер-лейтенант решительно шагнул в его сторону. Схватив за дуло пистолет, он сильным рывком вырвал его из руки эсэсовца и тотчас же отскочил в сторону.

В ту же минуту, схватив лежащий на сиденье автомат, Корбач юлой крутнулся за капот.

— Как вы уже поняли, шарфюрер, мы всего лишь из особого отдела контрразведки. — Побледневший и уже было поднявший руки водитель-эсэсовец опустил их и облегченно вздохнул. Его начальник нарвался на офицера контрразведки? Ну и пусть выпутывается. Он, водитель, здесь ни при чем. — А вот кто вы такой, и почему позволяете себе угрожать офицеру пистолетом, это мы выясним уже в наших подвалах. Или в гестапо.

«Два», — показал в это время Арзамасцев, перемещаясь вдоль борта поближе к кабине.

— Водитель, — молвил Беркут, — прикажите-ка тем двоим солдатам, что в кузове, сойти и подтолкнуть нашу машину. Иначе мы не разъедемся до ночи.

— Яволь, господин обер-лейтенант, — щелкнул каблуками эсэсманн[7], бросаясь к заднему борту.