Под флагом России - Никита Кузнецов

«Измучился... Нет больше сил... — мрачно думал Корсунцев, лежа на траве. — Умру как собака... Хищные птицы расклюют мое тело, по косточкам разнесут... Что ж!.. Божья на то воля!..»

Корсунцев лежал в таком состоянии около часа. Солнце уже стало скрываться за ближайшим лесом. Стужа усиливалась. Мокрые рубища страдальца начали постепенно промерзать. Сам он чувствовал, как прежде защипало все тело, точно кто-то накалывал его многочисленными иголками, и как постепенно затем оно начало разгораться... Болезненное ощущение сменилось приятным и даже сладостным.

Корсунцев начал замерзать, сохраняя еще память и как бы осязая медленное приближение неотвратимой смерти... В этот критический момент до слуха страдальца долетели какие-то неопределенные, странные звуки: не то плеск волны, не то мерные удары весел... Ближе и ближе... Вот как будто заскрипел песок... Раздались чьи-то голоса... Корсунцев разом встрепенулся, хотел было подняться, но уже не мог, словно его привязали к земле, наложив, кроме того, на руки и ноги десятипудовые гири. Тогда он вскрикнул, вскрикнул отчаянно, мучительно... На этот крик подбежали к нему какие-то неизвестные люди и начали теребить его с таким неистовством, что Корсунцев закричал от боли, вдруг разлившейся волной по всему телу. Люди, не обращая внимания, продолжали мять Корсунцева с прежней энергией и настойчивостью, обдавая страдальца отвратительным запахом перегнившего нерпичьего жира. Постепенно Корсунцев начал соображать... Внимательно приглядевшись, он увидел над собой двух орочен, добродушно скаливших свои грязные зубы.

— Эге, батька, замерз есть, — прохрипел один из дикарей коверканным русским языком, увидя, что Корсунцев окончательно пришел в себя. — Худо есть». А теперь карашо есть... Нет помирай!»

— Мало-мало вставай есть, — продолжал говорить тот же дикарь, приподымая с товарищем Корсунцева за плечи. — Мало-мало ходи есть... Это карашо... Спать нет карашо...

— Спасибо, братцы... Спасибо! От смерти спасли! — прошептал страдалец, с трудом поднимаясь, при помощи орочон, на ноги.

— Табака есть? — задал вдруг неожиданный вопрос тот же дикарь, по-видимому один только умевший говорить по-русски.

— Нет, братцы, табаку, — с сожалением ответил Корсунцев, искренно досадуя, что ничем не может отблагодарить добродушного орочона.

— Ну, не надо табака, — добродушно засмеялся дикарь. — Иди жрать!»

Оба орочона ухватили Корсунцева за руки и потащили к своей лодке, вытащенной на прибрежный песок.

— Моя звать Отай, товарищ — Уркан, — продолжал болтать орочон. — Сиська знай есть?.. Моя живет Сиська... Товарищ тоже Сиська... Наша охотник есть... Перна наф!.. Жри!.. — закончил Отай свою краткую биографию, торопливо порывшись в лодке и ткнув затем прямо в лицо Корсунцеву целой юколой.

Корсунцев жадно схватил вяленую рыбу и стал рвать ее зубами.

— Хи-хи-хи!.. Батька жрать хочу, шибко хочу!.. — весело затараторил опять Отай, добродушно поглядывая маленькими, подслеповатыми глазками на Корсунцева. — Батька голодный есть... Батька помирай есть... Теперь здоров есть, нет помирай... Уркан, тепло батька делай!..

Действительно, другой орочон успел развести большой костер, возле которого окончательно обогрелся несчастный крушенец, чудом спасенный от смерти добродушными дикарями-охотниками, случайно приставшими для ночлега именно к тому месту, где собирался умирать страдалец Орочоны не только накормили и обогрели Корсунцева, но далее снабдили его теплою одеждой, состоявшей из просторной меховой рубахи, таких же штанов, а также сапог, сшитых из выделанной нерпичьей кожи.

Корсунцева доставили в селение Сиська только на восьмой день, так как пять дней пришлось простоять на одном месте, по случаю поднявшейся сильной пурги. Из Сиськи страдальца отправили в Корсаковский пост, лежащий на берегу залива Анива. Это было крайне необходимо, потому что у Корсунцева начали отгнивать отмороженные пальцы ног и представлялась неотложная надобность их ампутировать. Операцию эту благополучно выполнил местный врач и тем окончательно спас жизнь крушенцу, столько испытавшему, так много вытерпевшему всевозможных страданий и лишений...

Из Корсаковского поста Корсунцев в скором времени был отправлен во Владивосток и затем уволен, с пенсией, в отставку, как не способный к дальнейшей службе... Пенсия дала ему возможность жить на родине без особенной нужды...

Между тем шхуна «Крейсерок», возвратившись в залив Терпения уже поздно вечером, не могла стать там на якорь вследствие сильного волнения и была вынуждена держаться под парусами целую ночь. На другой день ветер стих, но в то же время все окружающее скрылось в таком непроницаемом тумане, что командир начал опасаться, как бы не выскочить в такую погоду на какой-нибудь неизвестный подводный камень, которыми усеяно все сахалинское прибрежье, и в особенности почти не исследованный залив Терпения. Этот день был особенно мучительный для Алексея Павловича. Он горел жгучим желанием выяснить участь товарищей, страстно стремился оказать несчастными крушенцам, если кто-либо жив, самоотверженную помощь; но в то же время не мог, в силу обстоятельств, шевельнуть в пользу их даже пальцем. «Крейсерок», застигнутый густым туманом в неизвестном пункте залива, должен был подвигаться вперед с большой осторожностью, постоянно бросая лот и идя под самыми малыми парусами. Он приближался гадательно к мысу Терпения, имея впереди себя спущенные на воду шлюпки, с которых делали, в свою очередь, тщательный и внимательный промер. Шлюпки шли всего в нескольких саженях, но тем не менее они были невидимы среди тумана. В виду этого приходилось идти вперед особенно осторожно, все время переговариваясь, чтобы не разлучиться, условленными звуковыми сигналами: на «Крейсерке» усиленно били рынду (звонили в колокол), а на шлюпках трубили в рожки. При таких предосторожностях «Крейсерок» подвинулся за целый день на самое короткое расстояние. С наступлением темноты пришлось лечь в дрейф и ждать на месте рассвета. Длинная, осенняя ночь тянулась необыкновенно долго и мучительно для всех. Никто из экипажа шхуны не смыкал глаз. Никто не в состоянии был уснуть при одной мысли, что, может быть, тут же, почти рядом, несчастные товарищи теряют в борьбе за свою угасающую жизнь последние силы и последнюю энергию. И нельзя им помочь! Нет физической возможности вырвать их из цепких когтей неумолимой смерти! Какая ужасная нравственная мука!. Алексей Павлович, вообще нервный и впечатлительный, особенно страдал и мучился. Он не сходил с палубы, не ел, не пил: всматривался в непроглядную тьму туманной ночи, чутко прислушивался, надеясь уловить в ночном воздухе чей-нибудь крик, зов или стон. Иногда ему казалось, что кто-то кричит; он начинал прислушиваться, но крик не повторялся в течение долгого времени. То ему чудилось, что кто-то стонет у самой шхуны; он стремительно бросался к борту, свешивался через него чуть ли не к самой поверхности воды, приглядывался, прислушивался, но, кроме ровного плеска воды, ничего не слышал. В такой страшной тревоге Алексей Павлович провел всю ночь. К утру его нельзя было узнать: так он сразу осунулся, постарел и побледнел. Глубоко ввалившиеся глаза блестели лихорадочным огнем. Между насупленными бровями появилось несколько резких морщин — результат тяжкого ночного раздумья о злосчастной участи товарищей...