Бедные-несчастные - Аласдар Грэй

Еще я просыпалась в ресторанах,

Во франкфуртском зверинце и в немецком

Игорном доме —расскажу об этом.

Там разбудил меня, наверно, запах.

Отчаяньем там пахло, как в зверинце,

И жалкой, боязливою надеждой;

Еще — прокисшей и несвежей страстью

(Был третий запах смесью первых двух).

Но, может быть, мой нюх преувеличил —

Глазам открычся светлый-светлый зал.

Ты помнишь, как водил меня на биржу?

Тут было очень на нее похоже *.

На золотисто-кремовых колоннах

Держались бело-голубые своды,

Хрустальные переливались люстры

И освещали все дела внизу,

Где шесть столов стояло и в рулетку

Изысканная публика играла.

Вдоль стен на алых плюшевых диванах

Сидели зрители, и я средь них.

А Парринг — тот стоял со мною рядом,

Смотрел на ближний стол во все глаза

И бормотал: «Понятно. Все понятно».

Мне показалось, что, как я, во сне

Он говорит с открытыми глазами,

И я сказала ласково, но твердо:

«Пошли в гостиницу, мой милый Данкан,

Там ты поспишь». Он на меня воззрился

И, медленно качая головой,

Ответил: «Рано. Рано. Кое-что

Еще мне надо сделать. Я ведь знаю,

Что ты и в грош мои мозги не ставишь,

Считаешь их ненужным дополненьем

К тому, что между ног моих торчит.

Так знай же, Белл: мозгам моим открылся

Великий ФАКТ, что нарекли невежды

УДА ЧЕЙ. Ясно вижу я теперь,

Что БОГ, СУДЬБА. УДАЧА и ВЕЗЕНЬЕ —

Лишь жалкие слова, лишь облаченье

НЕВЕЖЕСТВА. Ты, женщина, стой с краю

И наблюдай за тем, как я играю!»

Мы подошли. Примолк нестройный гул.

Все взгляды — к нам. Один подвинул стул.

Он пробурчал: «Спасибо», и — за дело.

А я стояла сзади и смотрела.

Милый Бог, я устала. Время позднее. Трудненько подражать Шекспиру, если ты женщина с трещиной в голове и даже не знаешь грамматики; однако я замечаю, что буквы у меня становятся меньше. Завтра мы причалим в Афинах. Помнишь, как века тому назад мы были там с тобой по пути в Загреб и Сараево? Надеюсь, Парфенон за это время починили. Теперь тихо пристроюсь рядом с Парнем, а о его беде расскажу завтра; конец этой записи я обозначу звездочками.

Покинув Константине… как там дальше?

На том же русском корабле плывем

Теперь к Одессе, миновав Босфор.

Свеж: и приятен воздух, небо чисто.

Укутав горемыку своего,

На палубе его я усадила,

А то бы он весь день лежал на койке

Да Библию читал. Теперь он вновь

Стал говорить о том, что мы с ним пара,

И умолять о «вечных узах». Брр!

Ведь радости парьбы не обуздаешь

На время даже, что уж там не вечность.

И как же мне в его башку втемяшить,

Что я уже сговорена с другим?

Толпа, что собралась вокруг рулетки, Лишь издали изысканной казалась. Конечно, были там и богачи В роскошных шелковых жилетах, фраках И дамы в низко вырезанных платьях. Там были люди среднего достатка, Рантье, священники и коммерсанты, Опрятные, серьезные донельзя, Иные с женами. А бедняков Сперва не различала я (конечно, Людей в лохмотьях не пускачи в зал). Но, приглядевшись, стала замечать Где латку, где залоснившийся ворот И наглухо застегнутый, чтоб скрыть Несвежее белье. Кто побогаче, Клал золото, кредитные билеты; Попроще люди клали серебро, А перед этим думали подолгу; Беднейшие на стол кидали мелочь И бледные, с горящими глазами, Как Парень мой, смотрели на игру. Быстрее всех с деньгами управлялись Богатые, и нищие, и те, Кто превращался из одних в другие; Все ж, будь он голь, богач иль середина — Ошеломлен, неистов, позабавлен — Будь молод, стар или в расцвете лет — Француз, испанец, немец или русский, — Будь даже англичанин (эти редко Играли, лишь смотрели свысока) — Любой из них был словно тронут порчей. Я поняла, в чем дело, но не раньше, Чем совершилось то, что совершилось.

Крутящееся колесо и шарик Размалывали что-то в игроках И зрителях, и был этот размол Им в радость, потому что чем ценней

Для них уничтожаемое было,

Тем ненавистней и в себе, и в прочих.

Что это за сокровище, позднее

Мне умный человек растолковал.

Душой священник его кличет, нищий —

Деньгами, немец — волей, а поэт —

Любовью. Он это нарек свободой,

Которая рождает угрызенья

За то, что сам ты сделал. Костью в горле

Она мужчинам, вот они ее

И жаждут истребить. Я не мужчина.

Тот зал мне показался римским цирком,

Где не тела калечили, а разум,

И вся эта толпа пришла смотреть,

Как разум, что постичь способен вечность,

Пришпиливают к шарику из кости.

Несчастный Парень начал делать ставки.

Другие красное чередовали

Все время с черным и меняли клетки.

Но Парень ставил только на одну,

«Зеро», начав с единственной монеты.

Ее он проиграл, за нею две,

Потом четыре, восемь и шестнадцать,

Потом поставил тридцать две. Крупье

Лопаточкой двенадцать отодвинул —

Не больше двадцати. Пожав плечами,

Он лишнее забрал. Пустили шарик,

Он выиграл. Ему досталось много.

Все эти стопки золотых монет

Ему вручили в голубой бумаге.

Он обратил ко мне счастливый взгляд —

Впервые после нашего побега.

«Ну, Белл, — он прошептал, — суди сама,

Довольно ль в этой голове ума!»

До слез мне стало жалко бедолагу,

И не почувствовала я, как сильно

Ему меня хотелось изумить.

Сказать мне надо было: «Бесподобен

Ты, Данкан, бът! Как чувств я не лишилась!

Отпразднуем победу в ресторане».

Сказала я, увы, совсем другое:

«О Данкан, забери меня отсюда!

Пойдем в бильярдную — там все же меткость

Особая нужна, там так красиво

Катаются шары по ровной ткани».

Он сделался из бледного багровым.

«Так, значит, мой успех тебе противен?

Рулетку, значит, ненавидишь? Знай же,

Что ненавижу я и презираю

Ее не меньше! Но сейчас сыграю

И БРОШУ В ДРОЖЬ ХОЗЯЕВ ЭТОЙ ЛАВКИ

И ДУРАЛЕЕВ, ДЕЛАЮЩИХ СТАВКИ!»

Он встал, к другому ринулся столу И начал сызнова. Хотела я Одна в отель вернуться, но не знала, Ни как туда проехать, ни названье. Сон на ногах сыграл со мною шутку — Мне было невдомек, где нахожусь я. Я у стены сидела на диване, Покуда шел он от стола к столу,