Коллекция нефункциональных мужчин. Предъявы - Наталья Рубанова

В каждом времени года есть тепло; «Ищите и найдете».

Пока-пока, Горацио! «Ай эль ю бэ эль…», будь здоров, все будет хорошо, но потом, и так далее, и так далее, и так далее, просто бесподобно…

Ночь.

Египет на двенадцатом месяце года. Женщина с улыбкой Джоконды и шеей Нефертити сидит около пирамиды Микерина — самой маленькой из больших пирамид Гизы. Рядом — Горацио. Оба в темных очках и с пивом. Толпы арабов, предлагающих ширпотреб, им нипочем. Жарко. Древняя история слишком далека и расфасована для туристов.

Гиза… Самое северное кладбище Мемфиса. Одно из Семи чудес света.

Пока-пока, Горацио! Пока-пока… Ана акалем бель русие. Шокран![3]

Бурные, продолжительные аплодисменты.

…Ее голос был голодным волком, который проваливается в глубоком снегу.

— Ты думаешь, что можешь приезжать, получать то, что хочешь, и уезжать снова? Неужели ты так глуп?

Он с изумлением смотрел на нее.

Хербьёрг Вассму. «Книга Дины»

Это было не так давно, поэтому не все еще отболело. Иногда мне снится небо — низкое небо Кристианзанда, где облако над макушкой достать ничего не стоит.

Разве что билет туда дорог, а впрочем — «one way ticket».

Я работала тогда в провинциальном кукольном театре: гениальный режиссер со всеми вытекающими актерско-травматическими последствиями; загранки; аквариумы и пальмы в фойе. Я же почитывала чужие не- и плохие пьесы. Главреж относился ко мне снисходительно, зная острый язык экс-газетчицы, от роли которой отошла я с тайным умыслом найти какое-либо менее однодневное творчество, нежели написание заметок о провинциальной жизни или никому не интересных репортажей о нуждах вечно нуждающихся: так вот и оказалась завлитом. А вскоре случилось так, что случились гастроли. В провинцию приехали то ли люди, то ли куклы из Осло.

Осло… Что я знала тогда про Осло, кроме того, что это — столица Норвегии? что знала о Норвегии, бог мой, что я вообще знала?!

— А какие они, фьорды? — спрашивала я потом голубоглазого, словно с картинки иллюстрированного журнала сошедшего, брюнета, поддерживающего меня за локоть на хрупком навесном мосту.

— Это раасскол зьемли… килламетров на двьести, а по глубина… — он подбирал слова… — по глубина — бойлыне горы!

— Ты покажешь мне фьорд, Ингвар? — спрашивала я. — Самый огромный раскол, самый глубокий — покажешь?

— Я показжу тьебе всю Вселенную, — отвечал мне на ломаном русском человек, сошедший на российские рельсы со страниц иллюстрированного журнала.

Мне не хотелось вспоминать мультфильм для взрослых, где: «Любимая! Я подарю тебе всю Вселенную!» — звучало на фоне знакомого скрежета отдраиваемой сковородки. Я слишком помню этот скрежет: два не слишком удачных брака; два застывших в стекле глаза: то ли чуда, то ли кошмара.

…Мой первый муж был гениален в постели, и только. Мой второй муж так же был гением, но интеллектуального порядка: я не выдержала ни того, ни другого Большого Спорта.

Первый брак подарил мне массу тактильных-и-не-только-ощущений и экспериментов. Мой второй муж взял меня книгами, которые нельзя нигде было найти, фильмами, которые нигде нельзя было увидеть, словами, которые нигде невозможно было услышать.

После рождения Вероники я поняла, что быть Гениальным Человеком и Нормальным Мужем — едва ли совмещаемое, как приличный санузел, понятие. И через десять лет его разделила, облегченно вздохнув, упразднив мужа; оставив Человека.

Но любви-то, черт возьми, хотелось. И в сорок, и в сорок два, и… Ах, как же ее, подлой, хотелось всю жизнь! А жизнь проходила, и все время — мимо, и я работала завлитом, и пыталась «воспитывать Веронику» так, чтобы у нее не оказалось когда-нибудь «моих проблем».

Я помню это лицо — лицо, различимое в толпе среди сотен тысяч лиц. Боюсь, что не преувеличиваю. Боюсь, я еще узнаю его по запаху. Оно пахло совершенно по-особенному: Совершенством. Это не приедается.

Я помню совершенство — под низким небом Кристианзанда. Вы знаете, что такое низкое небо?

…На исходе сна и лета,

На границе тьмы и света.[4]

По-английски это звучало так:

…As an outcome of Slumber and Summer,

On the border between light and darkness…

На завтрак был козий сыр и клубника — никогда не ела ничего лучше, и… -

…Тишиной наполнен дом,

Шелест крыльев за окном.

А еще шелест-хруст сушеной рыбы: у нее вкус соленого моря под полярным солнцем; как избежать банальностей?

Ингвар Ларсен. Очень распространенные имя и фамилия. Как Иван Петров. Но не как Тургенев. Да и мне тургеневскую девушку не хотелось из себя корчить. Тем более в возрасте, который давно умалчивается.

Ингвар Ларсен. Чиновник от искусства. Директор Кукольно-драматического театра. Неплохой пианист. Почему он выбрал меня из десятка актрис нашего театра — меня-не-актрису — не знаю. Почему я из десятка актеров не нашего театра выбрала его-не-актера — тоже не знаю.

Почему он. Почему я. Какая разница. А как нам завидовали! Как его, Ингвара Ларсена, хотели другие! Хотели получить. Я — получить — не хотела. Я, быть может, хотела уже что-то и отдать.

На банкете после премьеры, их премьеры, мы долго болтали и хохотали; я начинала забывать о нескольких десятках не очень счастливых лет. Еще мы танцевали; он рассказывал что-то про джазовый фестиваль в Конгсберге. О фестивале Ибсена в Гримстаде. О ночном северном солнце у Лафонтенских островов. И еще, еще — уже не помню.

Мне было интересно, правда! Мне, вовсе не обделенной мужским вниманием и поездками, мне показалось, что — блин! Да вот же оно — счастье! Стоит напротив, в голубой рубашке, в таком же свитере из толстых ниток, и смотрит на меня!

Пошли флюиды. Пошел провожать.

— Можно целовать твоя рук, Инга? — спросило Счастье, снявшее очки, и ставшее от этого слегка близоруким.

Он целовал «моя рук» все десять суток, пока наша провинциальная публика тешила себя Фестивалем норвежской культуры. Мы избегали банкетов, убегая в город. Он ни большой, ни маленький — город. Я показывала Ингвару церкви, реку и те немногочисленные места, которые не стыдно показать иностранцу. Учила сносному русскому. Он исправлял мой английский и что-то непонятное чертил зонтиком на песке.

Я тогда совершенно забыла про дочь; дочери, впрочем, было восемнадцать; дочь уже могла без меня обойтись, — по крайней мере, делала вид.