Гипсовый трубач - Юрий Поляков

Ну конечно же помещик! Как сразу не сообразили! Ход был художественно яркий и политически безупречный: главу Интуриста как раз взяли по делу «Виккерса». Сталин одобрил решение коллегии, приписав синим карандашом на полях сценария: «Оч. хорошо!»

И вот переодетый помещик Шулыгин, приклеив кудлатую бороду, крадется по своей бывшей вотчине и с ужасом обнаруживает в родовой церкви шумный клуб с танцами под патефон, в барском доме деловитый сельсовет со щелкающим «ундервудом», а в конюшне, где держали знаменитых орловских рысаков, — свинарник! Вникая в разговоры селян, он ожидает услышать проклятья и жалобы на большевиков, но до него доносятся радостные споры и заклады — сколько поросят принесет Норма. Экс-помещик с ужасом понимает: нет, не от Русского общевоинского союза ждут помощи крестьяне, а от элитной свиноматки. Дворянское сердце Шулыгина этого не вынесло: вскрыл он двойное дно чемодана, достал огромный маузер, дождался ночи и пошел убивать Норму как символ новой жизни.

Однако возле производительницы, готовой к опоросу, дежурили неусыпная Стеша и Клаус, не забывавший даже в такой ответственной ситуации назойливо охмурять занятую девушку. Увидав Шулыгина с маузером, немец, конечно, струсил и с визгом зарылся в солому. Догадливому советскому зрителю было понятно: иностранные специалисты, конечно, нам не враги, но своя шкура им дороже, поэтому надо обучать и воспитывать собственные кадры. Однако Стеша не растерялась, выхватила из навоза вилы и пошла на супостата. Услышав крики неравной борьбы, на помощь любимой пришел Николка, как обычно скитавшийся с песней у околицы. Вдвоем они обезоружили и связали врага, сдав его на руки подоспевшим чекистам, которые уже разоблачили мнимого интуриста и ехали брать, да вот беда: сломался автомобиль — американский «Форд». «Был бы ЗИС, — белозубо улыбнулся оперативник, — не опоздали бы!»

Когда связанного Шулыгина вели к машине, раздался радостный поросячий визг — Норма принесла первенца. Услышав этот пронзительный гимн могучим силам природы и новой жизни, бывший барин сник, понимая: его время кончилось безвозвратно… А вот и последние кадры кинофильма: увитая цветами и лентами колхозная тройка сытых коней, сопровождаемая стайкой подросших поросят, подкатывает к сельсовету. Из брички для совершения таинства записи акта гражданского состояния выходят старшие зоотехники Николай Бобров и Евстигнея Колоскова, оба с орденами на добротных лацканах. А Федот Запечкин, поступивший в консерваторию, хорошо поставленным баритональным басом жарит под гармошку:

Пою тебя, бог Гименей,

Ты, что соединяешь невесту с женихом…

Над крышей бывшего дворянского гнезда развевается новенький алый стяг с серпом и молотом…

«Норма жизни» получила Сталинскую премию 1-й степени. Вождь смотрел фильм в Особом кинозале раз десять, смеялся и хлопал в ладоши в восторге от художественной полезности картины. Режиссер Колтунович, оператор Ветров, сценарист Тачанкин, поэт Хаит, а также исполнители главных ролей получили по ордену Трудового Красного Знамени. Актеров, игравших отрицательных персонажей — Шулыгина и Клауса, тоже, конечно отметили, но скромнее — «Веселыми ребятами», так в народе называли орден «Знак Почета». И только Вера Ласунская за Стешу Колоскову удостоилась высшей награды страны — ордена Ленина. Бдительная молва отметила, как на кремлевском приеме в честь очередной годовщины Октября Сталин, обходя гостей с бокалом киндзмараули, задержался возле Ласунской, долго с ней беседовал, улыбаясь. Сплетничали, будто вождь приглашал ее к себе на ближнюю дачу — поужинать. Поехала она туда или нет — тайна.

Обо всем этом Кокотов узнал недавно из телепередачи «Черно-белое кино», которую вел режиссер Смурнов, внук сценариста Тачанкина и лютый антисоветчик. Однажды, говорят, Смурнов обедал в Доме литераторов с критиком Билингвским, и они заспорили о Советской власти: мол, имелись у той хоть какие-нибудь достоинства или совсем никаких. Критик залепетал что-то про всеобщее образование и бесплатную медицину, но даже не успел закончить свою мысль, так как, впав в бешенство, режиссер ударил его вилкой в живот, за что был на месяц исключен из Союза кинематографистов. Впрочем, саркастически излагая историю создания «Нормы жизни» и уличая всю творческую группу в подлом и корыстном пресмыкательстве перед кровавым режимом, Смурнов странным образом не тронул своего дедушку. Напротив, из сказанного становилось ясно: именно Э. Х. Тачанкин был единственным честным и талантливым человеком в этой жадной своре бездарных приспособленцев. Более того, первоначальный, к сожалению, утраченный, вариант сценария, перелицованный Сталиным и НКВД, задумывался автором как беспощадная сатира на кошмарную советскую действительность…

После вступительных слов Смурнова показали и сам фильм. Копию нашли древнюю, поцарапанную, поэтому казалось, в кадре все время идет дождь, даже если действие разворачивается в помещении. Голоса актеров звучали глухо, невыразительно, словно доносились из-за ватной стены. Сюжет, конечно, был наивен до идиотизма, игра актеров простодушна до глупости, от кондовых реприз, шуток и самодельных частушек возникало чувство неловкости. А уж политический профит торчал отовсюду, как пружины из старого матраса. Но когда над бывшим барским домом затрепетал новенький алый флаг, писодей ощутил сердцем странную, давно забытую бодрость. В старой ленте таилась какая-то веселая сила, помогающая жить и верить.

…Следом показали новый фильм режиссера Лемурова «У шестого кола» — про то, как штрафники в окопах Сталинграда насилуют комбата черенком саперной лопатки…

— О чем задумались, коллега? — участливо спросил Жарынин.

— Я? Так… Об искусстве… — очнулся Кокотов.

— Это хорошо. Сен-Жон Перс советовал чаще думать об искусстве, но только не во время приема пищи и любовных утех. — Он подмигнул бухгалтершам.

— Телефон отдайте! — попросил писодей.

— А в «Ротики эротики» звонить не будете?

— Мне без надобности! — покраснел автор «Кентавра желаний», заметив, как смешливо переглянулись бухгалтерши.

— Я подумаю, — пообещал игровод, осторожно накрывая марципановую Стешу крышкой.

— Мне надо позвонить!

— Ладно, берите… — Он протянул телефон. — И вот что, мой друг, шагайте к себе в номер и запишите-ка все, что мы с вами придумали. Утром проверю!

Бухгалтерши обидно прыснули.

— Не знаю даже… Я попробую…

— Что значит попробую? Вы завтра в увольнение собираетесь, рыцарь? Учтите, труд делает свободным! Ладно, шагайте — вы нам мешаете!

Едва закрыв за собой дверь, Андрей Львович услышал взрыв группового хохота. Потешались, разумеется, над ним, Кокотовым. Сквозь басистые жарынинские раскаты прорывался визгливый женский смех, постепенно переходящий в хаханьки, которыми скучливые дамы отвечают обычно на грубые, но долгожданные приставания.

— Извращенцы! — выругался обиженный писатель.

Оскорбленный Андрей Львович решил отомстить бесцеремонному «салтану» — не писать. Ни строчки! Завтра, когда деспот, выдающий себя за режиссера, потребует отчета, писодей, мягко улыбнувшись, ответит: «Знаете, коллега, не было вдохновенья. Да, представьте себе, не было! А вы хоть знаете, что такое вдохновенье? Видимо, не знаете! Вдохновенье, чтоб вы знали, это когда не пишешь, а списываешь, подглядывая в тетрадку невидимого гения, сидящего с тобой за одной партой! А? Как сказано! Это вам не зануда Сен-Жон Перс… Это — сам Андрей Кокотов, автор бессмертного „Гипсового трубача“!»