Лондон - Эдвард Резерфорд

Это была необходимая вещь для лавочника. Не только изящная, не только удобная тем, что эркер деликатно выдвигался на улицу и дружески предлагал себя прохожим, чтобы притормозили и зашли; вдобавок к этому он простейшим и практичнейшим образом ощутимо увеличивал размеры витрины.

– Видно издалека! – объяснял Айзик. – И больше.

И в тот самый день он наконец решился. Скромная пекарня на Флит-стрит обзаведется очаровательным эркером. На это не жаль никаких денег.

– Можем ли мы себе такое позволить? – немного нервно поинтересовалась жена.

– О да, – отозвался он бодро, сияя вогнутым, узким лицом. – Не забывай, графиня Сент-Джеймс должна мне тридцать фунтов.

На Пикадилли нашли пристанище не только лучшие магазины. В пять часов пополудни того же дня небольшой паланкин с утонченной леди Сент-Джеймс, который несли два носильщика, присоединился к сотне других экипажей с гербами, миновав ворота и украшенный колоннадой двор большого каменного палладианского особняка, что в горделивом романском одиночестве высился на северной стороне улицы напротив «Фортнума». Это был Берлингтон-Хаус.

На фешенебельных площадях Уэст-Энда стояло несколько очень больших домов, но некоторые аристократы – герцоги в основном – были настолько богаты, что могли позволить себе маленькие дворцы. Таким был лорд Берлингтон. И хотя Берлингтоны много лет предпочитали свою изящную итальянскую виллу в местечке Чизуик на западе, для приемов время от времени использовался огромный дом на Пикадилли.

Там, разумеется, собрались все. Аристократы, политики и целое созвездие людей искусства, благо Берлингтон-Хаус был местом, где покровительствовали живописи и изящной словесности. Присутствовал Филдинг, чей роман «Том Джонс» устроил в прошлом году сенсацию; был и его слепой сводный брат Джон, оба – люди весьма достойные. Там находился и художник Джошуа Рейнольдс. Был даже Гаррик, актер. Существовало правило, согласно которому на крупные приемы полагалось созывать как можно больше известных людей, а Берлингтон-Хаус мог вместить их тысяч пять, и еще для пары сотен осталось бы место на лестницах. Леди Сент-Джеймс элегантно скользила от компании к компании, везде бросая несколько слов и тем гарантируя, что ее видели. Но выискивала украдкой только его. Он обещал быть.

И прибыл.

Когда леди Сент-Джеймс только познакомилась с капитаном Джеком Мередитом и их роман еще не успел начаться, она неизменно ловила себя на том, что в его присутствии краснела, как малое дитя. Это обескураживало. Находясь же в одной с ним компании, она утрачивала всякую элегантность, которую обрела так давно, что та стала ее неотъемлемой частью, как руки и ноги. Лоск слетал с нее подобно расстегнутому платью, и она застывала колодой и недотепой, страшась, что это заметят.

Теперь, когда она подошла к нему, все было иначе.

Сперва затрепетало сердце, затем пробежала мелкая дрожь, которой не скрыли ни безупречный наряд, ни гладкая прическа. После прихлынул жар. Он зародился в грудях, столь восхитительно полуобнаженных, сосредоточился где-то в центре ее существа и вдруг устремился вниз горячим потоком, произведя такой мощный животворящий взрыв, что это граничило с кошмаром.

Его вышитый мундир был цвета бургундского – в тон карим глазам, как поняла она сразу, не успел он на нее посмотреть. Высокий и стройный, он ненадолго отстал от компании и повернулся к одному из огромных окон. Осознав ее присутствие, когда она приблизилась, он предусмотрительно обернулся не сразу. Только вполоборота глянул и улыбнулся, как мог бы приветствовать любую другую, и она отметила пролегшую на щеке красивую, мужественную складку. С парика на обшлаг упала толика пудры.

Они стояли почти вплотную, осознавая лишь обоюдное присутствие, говорили тихо, дабы не привлекать внимания.

– Ты придешь?

– В восемь. Ты уверена, что его не будет?

– Абсолютно. Он в палате лордов. Потом будут ужин и карты. – Она вздохнула. – Он не меняется.

– Еще и играет по мелочи, черт побери, – обронил Мередит. – В клубе мне ни разу не удалось вытянуть из него больше пяти фунтов.

– Значит, в восемь?

– Непременно.

Она чуть кивнула и отошла, как будто едва соизволила заметить его. Но на душе у нее пели птицы.

В Севен-Дайлсе ужинали устрицами. Гарри Доггет взирал на ватагу ребятни. Все выглядели уличными оборванцами, каковыми и являлись. Два семилетних мальчугана, Сэм и Сеп, были босы и курили длинные трубки. Дымящие дети были обычным делом в георгианском Лондоне.

– Устрицы? Опять?

Малышня кивнула и несколько нервно указала на лестницу. Доггет закатил глаза. Все они знали, что это значит. Словно в ответ из комнаты наверху донесся приглушенный удар, после чего половицы нестройным, но прочувствованным скрипом возвестили неизбежное появление миссис Доггет – жены, или, как подобающе называл ее Гарри, Сатаны.

Гарри Доггет вздохнул. Но могло быть и много хуже, подумал он. По крайней мере, дети приспосабливались неплохо, хотя он, сказать правду, толком не знал, сколько их штук. Ясно было лишь, что все они кокни, и это уж наверняка, заверил он себя, когда тяжелый шлепок ознаменовал готовность миссис Доггет опробовать лестницу.

Гарри Доггет был кокни и тем гордился. Мнения о происхождении этого слова разнились. Кто-то говорил, что оно означало непутевого человека, другие – что идиота, третьи называли что-то еще. Никто не знал, когда и как оно прилепилось к лондонцам, хотя Гарри слышал, что в дедовскую эпоху им пользовались редко. Однако в одном сходились все: чтобы стать истинным членом сего достойного общества, необходимо родиться в пределах досягаемости звона большого колокола Сент-Мэри ле Боу.

Звук этот, видимо, малость сносило ветром. К кокни причисляло себя большинство обитателей Саутуарка, что за рекой; в кокни записывались и жители других районов, например Спиталфилдса к востоку от Тауэра, если только не предпочитали, как часто случалось, слыть гугенотами. На западе же, от Флит-стрит и Стрэнда до Чаринг-Кросс, Ковент-Гардена и соседнего района Севен-Дайлс, земляки Гарри Доггета, как только старый колокол нарушал тишину летнего вечера, кивали и говорили: «Я кокни – будь здоров, и никаких разговоров».

Не приходилось удивляться и острому уму, которым славились кокни. Как ему не быть, коль скоро в Лондонском порту веками выживали за счет сообразительности старые англичане, викинги, французы-норманны, итальянцы, фламандцы, валлийцы и бог знает, кто еще? Зоркие торгаши, горластые лодочники, трактирщики, театралы, увековеченные непристойным, многозначным и вульгарным языком Чосера и Шекспира – уличные жители Лондона с рождения беспрепятственно плавали в изобильнейшей реке выражений и слов, какую знал мир. Неудивительно, что смышленые кокни любили играть словами и, по людскому обычаю с начала времен, рифмовать.[68]