«Гудлайф», или Идеальное похищение - Кит Скрибнер

Чтобы провести поиск как можно более тщательно, он съездил еще и на почту во Флорам-Парке. Заехал в Парковое хозяйство Хендерсона, однако, проходя по оранжерее, почувствовал, как гнетет его тяжелая влажная жара, во лбу и в висках у него застучало. Он попытался увидеть лица, но увидел лишь тьму внутри ящика. Тут он ощутил, что со лба его капает кровь. Сколько же часов он пролежал в этом гробу? Сколько часов в этой адской жаре? Разумеется, уже настал вечер, но этот проклятый гараж удерживает зной. Стона всегда полагал, что адом для него станет холод, что он вынужден будет стоять голышом во льду, не имея возможности сесть, а резкий ветер будет вонзать ему в кожу острые, словно бритва, мелкие льдинки инея. Он всегда брал с собой пальто или хотя бы легкий свитер — даже в разгар лета. Его сердце могло не выдержать неожиданного переохлаждения.

А теперь он умрет в этой влажной жаре. Промокшая от слюны тряпка сползает в горло. Но он не может умереть. Во всяком случае — не так. Есть кое что, в чем он должен исповедаться. «Это — преступное деяние» — Нанни именно так это назвала, но, черт возьми, у него просто не было выбора. На карту была поставлена компания. Опрометчивый поступок, девушка из Нью-Хейвена, сорок лет назад. Томление по девочке-подростку, школьной подруге Джейн.

Поясницу снова скрутила боль, Стона попытался повернуться на бок, опустил пониже левое плечо, уперся торсом в натянутые веревки, и его сердце вдруг как-то слабо и глухо ухнуло, будто взорвался воздушный шарик, наполненный водой. Из раны на предплечье хлынула кровь.

Он никогда не мог заставить себя признаться в этом — не позволяли ни его добропорядочность, ни его смущение. Он не может умереть, не исповедавшись, не соборовавшись, иначе ему грозит вечное проклятие.

Он почувствовал, что кровь заливает голень, потом лодыжку. Одеяло промокло. С залепленными лентой глазами он прямо-таки физически чувствовал, как сжимается, стискивает его ящик. Твердый, прочный. Нужно взять себя в руки. Он не позволит себе умереть. Стона попробовал представить себе, что он — в спальном мешке, в походе, температурит — у него грипп. Спит в мягком мешке, ужасно потея от температуры. Никакого ящика нет. Никакого ящика.

Кровь поднималась и заливала запястье, налипая на ремешок часов, на обручальное кольцо, обволакивала костяшки пальцев, волоски, заполняла складочки кожи, пока невероятное количество этой горячей жидкости не переполнило все углубления и, сорвавшись с места, не протянуло свои щупальца выше.

Зловоние бойни — Байрам после Рамадана. Потоки крови и зной. Ни на что не похожий запах промокшего от крови меха. Запах его собственной мочи.

А кровь все поднималась, собираясь в лужицы вокруг его приподнятых острых колен. Тело Стоны пустело. Уже не хватало крови его сбившемуся с ритма сердцу, и оно не могло проталкивать ее сквозь артерии. Его собственная кровь затопляла его всего, поднимаясь выше ушей, всползая на лицо, покрывая скулы, щеки… Стона уже чувствовал вкус крови во рту. Когда она забулькала в ноздрях, он изогнул спину и вытянул голову, пытаясь вдохнуть, и снова его лоб с размаху ударился о крышку ящика. Он бился и бился головой о крышку, с каждым ударом все сильнее, снова сдирая со лба кожу. Должен же кто-то быть рядом, кто-то, кто услышит. Он бился головой о крышку ящика, пока не ослабели мускулы шеи, пока струйка крови, стекавшей по щеке, не позволила ему понять, что заливавшего ящик потока крови больше нет. Что его никогда и не было.

И было тихо. Стона ощущал огромность лунного и звездного пространства, он проезжал на машине с настежь открытыми окнами огромные расстояния. Каким-то образом, по милости Божьей, прохладное дыхание ночи просочилось в ящик, лаская Стону, целуя его, шепча ему: «Ты все еще с нами. Все еще жив».

Нанни вздрогнула и проснулась. Пахло кислым. На кроватном подносе, на фарфоровой тарелке из ее свадебного сервиза лежал недоеденный сандвич: ростбиф с хреном, листик салата, огурец. На шезлонге спала Джейн. Часы показывали половину второго ночи. Везде горел свет. Нанни пристально смотрела на телефон: до сих пор никаких звонков. Потом она быстро вышла в коридор и остановилась на верхней площадке лестницы, прислушиваясь к приглушенным голосам мужчин, к шуму радиопомех и потрескиванию статического электричества в приемниках, к тоненьким сигналам сотовых телефонов. Как будто, словно десять-пятнадцать лет назад, их дети засиделись допоздна в гостиной и смотрят с друзьями кино по телевизору. Входя обратно в спальню, она заметила, что, когда смотрит прямо перед собой, она все видит очень ясно, но по краям все расплывается, будто она глядит сквозь центральное отверстие венка. И еще в глазах прыгали блики, от которых она, даже часто моргая, не могла избавиться.

Нанни накрыла дочь вязаным пледом и села рядом, у изножия шезлонга, молясь, чтобы они дали Стоне одеяло. Почему же они не захватили с собой его пальто? Аккуратно сложенное втрое, так, чтобы линия плеч была на виду, оно осталось на переднем сиденье.

Волосы Джейн были еще влажны после душа, и от нее пахло шампунем Стоны и вербеновым мылом Нанни. Нанни наклонилась над дочерью и поцеловала ее в лоб. Когда она отстранилась, рука Джейн откинулась вбок и ладонь, сжатая в кулак, слегка разжалась — стали видны две серебряные сережки-гвоздики. Нанни вынула их из ладони Джейн, и ладонь расслабилась и раскрылась, как у младенца. Нанни вспомнился запах ее малышей.

Виктор звонил сегодня вечером из Сеула. Он был очень мил. Сказал, что уверен — отец устроит похитителям настоящий ад. Виктор ждет вылета, но аэропорт закрыт, в лучшем случае на несколько часов, из-за шторма. Сильные ветры. Он сказал, что очень ее любит. А голос у него — как это она раньше не замечала — совсем такой же, как у Стоны.

Нанни было холодно, поэтому она быстро ходила по комнате, глядя на сандвич, который для нее приготовила и принесла ей в постель Джейн. Она потрогала телефон на тумбочке у кровати, с той стороны, где всегда спал Стона, прижав кончики пальцев к трубке, изо всех сил желая, чтобы он зазвонил. Стона сам будет с ней говорить. Он скажет: «Все хорошо, — усталым, но уверенным тоном. — Все будет хорошо». Пока Нанни смотрела на телефон, от пальцев к предплечью всползала боль, и она протянула другую руку — размассировать эту боль. И тут она нагнулась всем лицом к телефону, опустилась на колени на пол и кончиком носа коснулась трубки: она почувствовала дыхание мужа на светлой, словно слоновая кость, пластмассе, ощутила запах его уха. Под массирующими движениями ее большого пальца предплечье казалось затвердевшим. А когда она сжала кулак, в ладонь больно вжались сережки Джейн. Она хотела было положить их на тумбочку Стоны, но потом передумала: Джейн может забыть их там. Вместо этого она решила надеть их на себя. Когда вдевала их в уши, боль всползла еще выше по руке. И тут она поняла, что рука затекла оттого, что она все время сжимала между большим и указательным пальцами два волоса Стоны, те, что она сняла с его плеча, когда он уходил из дома. Эти два волоса она держала, пока ее допрашивал Брэдфорд Росс, потом — молодой офицер полиции из Ашертона, которого Росс очень быстро отправил восвояси, потом шеф полиции Томкинс, которому Росс прямо-таки приказал явиться к ней в дом. Не может ли Нанни вспомнить какую-нибудь подробность, которую упустила из виду? Звук, на который не обратила внимания? Не заметила ли кого-нибудь, недавно следившего за их домом? Не было ли необычных звонков по телефону? Необычной почты или посылки? Нанни закрыла глаза, силясь припомнить.