Потерянный взвод - Сергей Дышев

«Так бы и сидеть за броней», – думаю устало. Рядом – мои ребята, золотые ребята, почему-то сейчас они мне в десять раз родней и милей, пропыленные, потные, с грязными рожами, стандартные в пузатых спасжилетах. Свои в доску… И одна и та же невеселая мысль на всех: как быть дальше?

О чем сейчас думает Усманов? Он всегда молчит. Лицо у него отрешенное. Припорошенное пылью, оно похоже на маску. Он плюет на руки и оттирает с них грязь. У Усманова смешная кличка – Самолет, потому что однажды он совершил небольшой воздушный полет. Стоял на броневике и сикал под колесо. А машина подалась вперед и аккурат раздавила закопанную мину. Очевидцы рассказывали, что Усманов летел, расставив руки, метров пять. Другие уверяли, что не меньше десяти, и оголенный мужской нерв болтался при этом наподобие выпущенного шасси. Когда же Усманов приземлился, то первым делом застегнул штаны. Так рассказывали. Хотя, может быть, и врали.

За поворотом ждет колонна. Молчаливая, грозная и беспомощная. Бэмээрку здесь не применишь. Хорошо поработали духи. Кто-то очень верно назвал колонну «ниточка». Рвется она на перевалах да в ущельях. И лежат мертвые обгоревшие остовы в откосах, пропастях, ржавеет изувеченный, покореженный металл, храня на себе невыцветшие пятна чьей-то молодой крови.

Подумал о девчонках, которые в колонне со своим агитотрядом. Медсестры. Танька – уже бывалая девка, а вот Вика в первый раз попала в такую переделку. Упросила…

Из машины выпрыгивает Горелый, валится нам на головы.

– Не зашиб? Что, совсем дело туго?

– Хреновато…

– Надо хотя бы дорогу расчистить… Я буду вслед за вами продвигаться…

Он снова пулей исчезает в машине. С горы запоздало тявкает очередь.

– Вот что, братцы, прохлаждаться нам некогда. – Я поднимаюсь, беру щуп. – Будем проверять колею… Калита, чего молчишь?

– Надо – значит, надо, – отзывается он. – Нам в атаку не ходить.

Я изображаю усмешку. Понял, на что намекает, припоминает мои же слова. А говорю я так: «Если пехтура идет в атаку, под пули – это ее кровная работа. Но подорваться на мине никто из пехоты не должен. Если впереди прошел сапер, значит, земля чистая. И это наш долг». Не любит дембель Калита, когда поучают. Но и дембеля подрываются. Поэтому при любом случае долдоню про осторожность и внимательность.

Надеваю каску, ползу первым. Здесь, в Афгане, неписаное правило: самое опасное офицер берет на себя. И я ползу вперед, проклиная тот день, когда решил стать сапером… Наконец замечаю, откуда стреляли. Это двуглавая гора, торчит, как корень зуба. Кажется, там что-то блеснуло. Только подумал, как над головой, где-то сверху рвануло, посыпались камни, щебень. На склоне нашей горы то ли дым, то ли пыль. Из «безоткатки» пальнули. Эта догадка еще не успевает окончательно испортить мне настроение, как новый взрыв, совсем рядом, оглушает, обдает грохотом. Кажется, на мгновение отключаюсь, в ушах звон, ничего не слышу, в глазах красные круги, не продохнуть. Ощупывая себя, пальцами натыкаюсь на что-то горячее и липкое на спине. Боли нет, только тупое чувство страха. Это не кровь… Рядом стонет Усманов, лежит на боку, корчится, окровавленными пальцами сгребает пыль. Только стон Усманова – и жуткая тишина, никто не стреляет, или у духов что-то заклинило. Калита сидит в колее и раскачивается, схватившись руками за голову. В пустых глазах – одни белки.

Я вскакиваю, шатаясь, бросаюсь к Калите, толкаю его на землю, приседаю, взваливаю на спину Усманова…

Потом мне рассказывали, как я бежал от бэтээра к бэтээру, пригибался и как меня еле остановили уже где-то в середине колонны, забрали Усманова и сунули флягу с водой. Я не помнил, стреляли ли по нас тогда или нет. Горелый потом уважительно сказал:

– Ты очухался быстрее, чем я. Но бежал ты, извини, как старая полковая кляча, припадая сразу на обе ноги.

Я не обиделся.

Бэмээрка была на ходу, только из разбитого бочонка стекали последние капли масла. Как из расквашенного носа. Хуже было с Усмановым. Осколком ему разорвало живот. И теперь он находился где-то в середине колонны на попечении наших медсестер. За Усмановым должны прислать «вертушки».

Комбат собрал вече. Он снял шапку с козырьком, обнажил серый ежик, вытер наморщенный лоб. Собрались все: начштаба Кизилов, афганский комбат – седой старик с крючковатым носом, ни слова не знавший по-русски, капитан из царандоя[8] Гулям, веселый малый, которого Горелый почему-то называл пижоном.

Мне всегда жаль людей, облеченных властью. Жаль по-человечески, и особенно когда им приходится принимать решение в какой-то дрянной и мерзкой ситуации, наподобие сегодняшней. Что делать, если надо одновременно выполнить приказ и людей сберечь? Как поступить, когда одно исключает другое? Попрешься на пятачок – сожгут колонну, всех перебьют. И назад не имеешь права возвратиться… Есть командиры, которые не хотят брать на себя ответственность, ждут, что решит начальство. А начальство далеко, да ему и не под силу оценить обстановку. А на очередном звене опять встает вопрос: позвонить еще выше? Так можно дойти и до министра.

Мы сидим в радийке, окошки и дверь открыты, но все равно мы изнемогаем от духоты. Тем не менее все как один курят.

– В общем, ситуация такая. Командир полка мне сказал: «Смотри там по обстановке, мы сделаем все, поможем, но чтобы колонна была в кишлаке к исходу вторых суток». Вот так… «Полочка» заминирована. Саперы поковырялись и больше туда не хотят, – говорит комбат и смолкает.

– Саперы сделают все, если вы прикроете их, – не выдерживает Горелый. – А вы оставили нас одних под огнем. В результате один человек ранен.

– Бронетранспортеры, как вам известно, капитан, не могут выйти на пятачок, потому что вы не сняли мины.

– Мыло – мочало, начинай сначала, – раздраженно бросает Горелый.

– Ладно, – устало говорит комбат. – Времени нет… Какие есть соображения?

Горелый гневно молчит. Гулям вполголоса переводит афганскому комбату все, о чем говорит его советский коллега. Тот кивает головой, долго что-то уточняет и тоже умолкает.

– Надо идти в горы. Пусть пехота бьет душман, – предлагает Гулям.

– Нет, в бой ввязываться не будем, – решительно отметает Сычев.

– Есть такой вариант, – подает голос начштаба. Он держит в руках карту района. – Запрашиваем разрешение двинуться по другой дороге.

Он ведет пальцем по карте, разворачивает ее на сгибе. Все молча смотрят на его палец. Дорога эта известна: высокогорье, крутые перевалы, камнепады, пропасти. Ничем не лучше этой.

– Правда, крюк будет километров в сто, – говорит Кизилов и сворачивает карту.

– Знаю, – мрачно отзывается комбат. Я смотрю на его усталое лицо – лицо человека, обреченного на ответственные решения.

– Но выхода другого у нас нет…

Солнце провалилось за горы и догорает где-то внизу, может, в долине, а может, у далекой реки, где тихо журчит вода. Красные отблески недолго будут беспокоить взор, потускнеют, будто стертые ночью. Страшно быстро наваливается ночь, а вместе с ней – тревожные предчувствия чего-то необъяснимого, гнетущего. Я знаю, что это – страх смерти. Даже у самого бесстрашного он видоизменяется и может принимать самые различные формы. Я, например, безудержно зеваю. А Горелый – он щелкает пальцами. Сначала слегка вытаскивает их из суставов, а потом сгибает. Раздается влажный щелчок, будто раздавили ягоду крыжовника.