Потерянный взвод - Сергей Дышев

– Мины? – роняет сержант.

– Нет, не мины… Это все потом. Самое худшее – это творящийся здесь абсурд. Все – полный абсурд.

– Самое хреновое, что люди гибнут, – бросаю я.

– Это тоже все потом… Ладно… Калита, бери бойцов, надо проверять дорогу. – Мы возвращаемся к бэмээрке. Возле нее толпятся афганцы. Один из них бросается к нам, хватает Горелого за руку. Я с трудом узнаю «специалиста по разминированию». У него ошалевшие глаза, на сером лице – растерянность. Наверное, ему хочется сказать, что сегодня ему очень повезло.

– Ладно, ладно, – бурчит Горелый, хлопает сарбоза по плечу, аккуратно отодвигает в сторону. Афганцы восхищены: вот-вот зааплодируют.

Подходит пехотный комбат, шапка с козырьком – в руке. Недавно он достал себе новую «экспериментальную» форму. Фамилия у него – Сычев. У Сычева крупная челюсть и тихий скучный голос.

– Чего там? – говорит он, еле разжимая зубы.

– Две «итальянки»…

– Скоро двинемся?

– Как проверим.

– Надо торопиться, чтобы затемно добраться до города.

– Знаю и без тебя.

Сычев хмурится. Горелый поворачивается ко мне:

– Давай, иди туда. Видишь, начальство торопит.

Идет проверка дороги. Калита – со щупом. Рядом с ним проверяет проезжую часть рядовой Усманов по кличке Самолет – щуплый парнишка с маленьким смуглым личиком, которое не выражает абсолютно никаких чувств. У Усманова редкое качество: он обладает потрясающим терпением. Бойцы осторожно ступают по дороге. Еще двое прощупывают обочину. Шельма сидит в бронетранспортере, скучает и тихо поскуливает. От нее сейчас никакого проку. Она только в утренние часы да вечером работать может.

Дорога сужается до четырех метров и заворачивает за гору. Проехать можно лишь впритирку.

Не успели мы пройти и десяти шагов, как над головой тонко свистит, и рядом раздаются сухие щелчки. Я кричу «ложись», сам падаю первым, успевая лишь заметить, как профессионально припали к земле Усманов и Калита. Пехота, как всегда, застряла.

– Отползай!

Мы судорожно вертим задами, пятимся, в суматохе я даже не снял с плеча автомат. За поворотом припускаем бегом.

– Ну что там? – Горелый морщится, то ли от пыли, которую мы усердно выбиваем из хэбэ, то ли от скорого нашего возвращения.

– Стреляют! – выдыхаю я. – Пули, кажется, разрывные, цокают совсем рядом.

Горелый молчит, а мне от этого молчания становится не по себе, будто Егор стал чужим и суровым, а я – маленьким и нелепым паникерчиком.

Снова появляется комбат, на хмуром челе – застывшее недовольство.

– Будем торчать? – флегматично спрашивает он. Комбат всегда поначалу очень флегматичен. А потом начинает дико орать и при этом сильно багровеет. Ротный усмехается, хотя, чувствую, он тоже на грани срыва. Интересная ситуация. Мы, саперы, конечно, приданы комбату и формально подчинены. Но без нас он шага не сделает и потому проглатывает свой темперамент и пытается быть вежливым.

– Сейчас все сделаем… – небрежно говорю я, киваю бойцами и иду обратно. Вот так! Высший шик. И ни один мускул не дрогнул.

– Олег, стой!

– Чего?

– Поаккуратней – и ползком. Только ползком!

Что такое дорога? Полоска земли, стелющаяся под колесами. А для сапера – это живое существо, тяжелобольное, со скрытой смертью в своем теле. Сапер глядит на дорогу, как врач на лицо своего пациента, и видит то, что никто, кроме него, не заметит.

Я ползу, за мной пыхтят бойцы. Я ищу любую мелочь, деталь, которая бы подсказала мне: здесь! Обрывок бумаги, прутик – тайный условный знак, которым враг метит свою мину, или просто какая неестественность, чужеродность в обычной ямке на дороге или холмике пыли на колее. Но самое главное – все-таки интуиция, когда будто чувствуешь мину под землей.

Перед глазами бурая, сметанообразная пыль. Мое дыхание сметает песчинки. На разминировании я потею всем телом, даже с ладоней стекает пот. Впереди – следы, осязаемо теплые следы на обочине… Колея тщательно подметена. Оглядываюсь на своих: ползут, как черви, вывалянные в муке.

– Калита, стой! Здесь следы.

– Понял…

Игла мягко уходит в слой пыли, под ним – спекшийся грунт. Чувствую что-то твердое, упругое, оно скрежещет по моим нервам. Перевожу дыхание, оглядываюсь:

– Всем назад!

Знали, где минировать. Здесь узкий участок: подорвешь мину – уже не проедешь. Самое страшное сейчас – поторопиться. Вытаскиваю нож, разгребаю пыль, кровь стучит в горле, кажется, вот-вот лопнут мои вены. Странно, что до сих пор не стреляют… Я разгребаю серую струящуюся пыль, а в памяти всплывают картинки из детства. Я ссыпаю пыль в лист лопуха, заворачиваю и швыряю. Очень похоже на взрыв…

Мина ждет меня. Она будто затаила дыхание. Я вижу ее ребристый край. Опять «итальянка». Я знаю, что и она сейчас напряглась. Странная игра: кто кого?.. Лезвием ножа осторожно выворачиваю комки земли, выгребаю ее руками. Противотанковая мина сидит в ямке, как уродливый плод. Плохо, если не почувствуешь под ее днищем какую-нибудь запрятанную дрянь: взрыватель на проволочке, гранату без чеки или еще одну мину. Не успеешь даже выругаться… Под днищем пусто. Надув живот, вытаскиваю мину, ставлю на обочину дороги. Круглая коробка бежевого цвета. Саперное счастье. Теперь она не страшна, привычна, как кастрюля на родной кухне.

Не успеваю перевести дух, как над головой снова коротко и резко посвистывает: раз, другой. Падаю лицом в пыль. Пули звучно щелкают по скале. Как короткие злые пощечины. Разрывные. У них характерный лопающийся звук.

– Никому не высовываться! – Голос мой хриплый и злой.

– Е-есть никому не высовываться, – мрачно раздается за спиной, слова – врастяжку. Это Калита.

Снова ползу вперед, низко пригнув голову. В одной руке – нож, в другой – щуп. Пот стекает грязными струйками. Лицо мокрое. Я, наверное, похож на свинью, побывавшую в луже. Научить бы свиней рыть мины!

А с гор бьют уже очередями, пули дырявят землю, вспыхивают пылевые фонтанчики, страшно, если вдруг попадут в мину, а все потом подумают, что покойный Лысов сплоховал.

Снова фонтанчик. Совсем рядом.

Где-то за спиной грохочет двигатель. Это бэмээрка, по звуку слышу. Горелый не выдержал. Я пробую шевельнуться в колее, надо снять автомат. В живот упирается камень. Хорошо, если под ним нет мины. Ребята сопят позади. Дальше нельзя: изжарят на пятачке, как на сковородке.

А бэмээрка ползет, лязгает, идет тяжело, уминает пыль, под ней дрожит земля. Переворачиваюсь на спину, так лучше видно.

– По одному, за броню. Живо! – выплевываю команду.

Машина совсем рядом. Последним выскакиваю из своего ложа, ныряю за машину. Дышим тяжело и натужно, молча смотрим друг на друга, почерневшие, потные. Гложет досада. Не знаю, как бойцов, но меня прямо-таки душит злость. Страх прошел. Усманов отстегивает флягу, протягивает мне. Пью теплую жидкость, она оживляет, подобно глотку свежего воздуха, хотя безвкусна, как пыль. Все вокруг – вкуса и цвета пыли. Передаю флягу Калите. Тот, не глядя, берет, осторожно подносит к иссохшим губам.