Особое выражение лица - Вера Колочкова

Девчонка посмотрела на нее сначала возмущенно, потом облизала ложку, задумалась и, глянув на Алишера, неуверенно прошептала:

– Хочу… Хочу добавки!

– Ну, вот и молодец! – удовлетворенно произнесла Диля, плюхая ей в тарелку еще каши. Потом коротко переглянулась с Алишером, подмигнула ему едва заметно – произвели-таки, мол, мы с тобой ласковое насилие над капризной девчачьей личностью?

Потом, после ужина и просмотра по телевизору детской незамысловатой передачки, стали готовиться ко сну. Однако и тут у них возникла проблема – Маша во что бы то ни стало возжелала спать в одной комнате с Алишером, и пришлось Диле тащить в ее комнату громоздкое раскладное кресло из гостиной.

Сама она в хозяйской спальне определиться с ночевкой не решилась – постелила себе на диване в гостиной. Перед сном поплелась на кухню попить чаю – осталась у нее такая привычка из прежней жизни. Там, в Душанбе, они с мамой всегда много зеленого чаю пили, от вечерней духоты спасались. Потому и сейчас, хоть никакой духоты в квартире и не было, организм запросил приложиться губами к горячей чашке. Придя на кухню, Диля набрала воды в чайник, нажала кнопку, стала ждать, когда он забулькает быстрым кипятком. Блуждающий ожиданием взгляд прошелся по влажной черноте окна, по матовой бежевой глади кухонных шкафов, зацепился за роскошную гору фруктов, лениво расположившихся натюрмортом в плоской вазе на обеденном столе. Яблоки, виноград, груши, персики. Протянув руку, она дотронулась до шершавой поверхности персика, слегка сжала пальцы. Твердый. Невкусный, наверное. Тут же всплыло в памяти, ткнуло в сердце нежданной тоской…

Большое персиковое дерево росло под окнами их душанбинской квартиры столько, сколько она себя помнила. По весне, несмотря на свой пожилой по меркам фруктовых деревьев возраст, упорно полыхало цветением, заглядывало в окна, щедро источая розово-сиреневую и по-настоящему юную нежность. А летом предлагало персики – большие, сочные, наполненные терпким азиатским солнцем и мудростью родившего их дерева. Совсем не такие это были персики, что лежали здесь, в случайном пристанище холодного города. И близко на них не похожие.

Быстрая тоска, не дав Диле опомниться, тут же кинулась в глаза, вышибла первую скороспелую слезу, и Диля вздохнула громко, потянув в себя воздух захлюпавшим носом. Очень хотелось поплакать по-настоящему, чтоб в голос, чтоб выпустить из себя хоть малую толику страха перед неустроенностью случившегося с нею бездомья. Она даже кулак сама себе показала – не смей, мол! Это ж понятно, что каждая такая минута – как спичка, поднесенная к костерку отчаяния. Но уж очень хотелось, до дрожи. Прямо готовая капитуляция получалась, и что обидно – практически на ровном месте. Из-за какого-то несчастного персика…

– Мам!

Испуганный шепоток Алишера прозвучал сигналом к капитуляции, и она, торопливо шмыгнув носом и смахнув набежавшую слезу, заставила себя улыбнуться.

– Ты чего, сынок? Почему не спишь?

– Ты что, плачешь, мам? Мы же с тобой договаривались…

– Да, да, я помню. И вовсе я не плачу, тебе показалось. Ты чего встал?

– Там Машка попить просит…

– Иди, ложись. Я сейчас принесу.

Алишер стоял в кухонном проеме, смотрел, как она наливает воду из красивого кувшина, как предательски подрагивает чашка в ее руках. Вдруг затарахтела звонком лежащая на столе телефонная трубка, и они, переглянувшись испуганно, уставились на нее в нерешительности. Сунув сыну в руки чашку с водой, Дина взяла трубку осторожно, будто она была живая, будто могла укусить или обругать нехорошим словом по меньшей мере.

– Алё… – нажав на кнопку включения, проговорила робко, сама не узнавая своего голоса. Жалконьким оказался голос, писклявым и извиняющимся, с запоздалой ноткой слезливости.

– Дина, это я, Лара.

Лариного голоса она тоже не узнала. Тихий, шуршащий, будто вусмерть усталый. Подумалось даже, что это и не Лара звонит, а старуха какая-то.

– Да, Лара. Я тебя слышу. Как ты долетела? – уже бодрее затараторила Диля, махнув Алишеру, чтобы уходил спать.

– Да… Долетела…

– А что у тебя с голосом, Лара? Ты уже была у папы в больнице? Как он себя чувствует?

– Он умер.

Диля вздрогнула, сглотнула подступивший к горлу комок. Открыла было рот, чтобы сказать что-то, да не нашла подходящих слов. Никогда нельзя найти эти проклятые слова в такую минуту, потому что пусты они, малоценны, застревают на языке ничтожной противной вязкостью. Если б Лара была сейчас рядом, она б ее обняла, принялась бы по плечам гладить, и слова бы сразу нашлись, хоть и пустые, но все-таки живые, согретые близким объятием.

– Как же так, Лара… – только и сумела выдохнуть Диля в трубку.

– Я не успела. Я приехала в больницу, а он уже умер.

Лара то ли всхлипнула на том конце провода, то ли, наоборот, вздохнула коротко. Наверное, героически слезы сдерживала. Потому что произнесла в трубку достаточно сухо:

– Ты Машке ничего не говори, Дина. Я потом сама скажу. Как ты там с ней?

– Да нормально. Все хорошо. В том смысле, что все у нас тут в порядке. И вообще, ты это… Ты держись как-то, Лара…

– Я держусь. Дин, меня еще дней десять не будет. Надо хоронить, поминки делать и все такое…

– Да, конечно! Не беспокойся об этом.

– Спасибо тебе. Ну все, пока. Я буду звонить…

Разговор оборвался, и трубка заплакала короткими гудками, будто приглашая поплакать вместе с ней над чужим горем. Быстро нажав на кнопку отбоя, Диля прижала ее к груди, подошла к темному окну, стала смотреть на равнодушный, сияющий яркими вечерними огнями город. Живо представилось, как там, в далеком Калининграде, плачет эта молодая женщина с властным железным характером и прекрасной ленивой грацией Бритни Спирс – сочетание несочетаемого. Или женщины с железным характером не плачут?

Сама она все-таки дала волю слезам, забравшись под одеяло и уткнув лицо в подушку. От наволочки пахло дорогими духами и стиральным порошком, и лунный свет желто и неуютно лежал на светлом паркете, и оставленный для детской нужды огонек ночника в коридоре светил блеклым голубым глазом, будто подглядывал за ее слезами. Но плакала она недолго – побоялась, что встанет с припухшими глазами. Нельзя – Алишер сразу все поймет. Договаривались же все-таки…

Разбудило ее робкое цоканье Шуриковых коготков по паркету. Собака вспрыгнула к ней на диван, жалобно уставилась круглыми глазищами в лицо, заскулила пискляво.

– Тебе чего, малыш? Кушать хочешь или писать? – выпростала Диля руку из-под одеяла, погладила Шурика по трясущейся спинке. – Погоди, сейчас все будет…

Вслед за Шуриком притопала из детской комнаты Машка – неумытая, косматая, в пижамке с зайчиками.

– Алик умываться посёл! – доверительно сообщила она Диле.

– Машенька, надо говорить пош-ш-шел! – старательно прошипела Диля, садясь на постели. – Давай с тобой будем учиться говорить правильно! Ты же большая уже девочка. Вот Алик, например, умеет все слова очень правильно говорить! Это легко, я тебя научу…