Непокой - Микаэль Дессе

так, что можно сосчитать позвонки, лютует языком, потом резко вытягивается и как будто становится выше, достает безымянным пальцем люстру с выкрученной лампочкой и качает ее.

– Цэ, ша, ща.

Тэя щелкает в мою сторону зубками, и я замечаю, что нос и глаза у нее провалились, она зачитывает:

– [“Ю. М. Лотман говорил, что в любом правильно построенном тексте информационная нагрузка от начала к концу падает, а избыточность (возможность предсказания вероятности появления следующего элемента в линейном ряду сообщения) растет”.]

– К чему это?

– [Расскажи, как все кончится?]

– Твердый знак, ы.

– [Ты здесь – забитый персонаж. Так сложился сюжет жизни. Герой главный, но крайний.]

– Мягкий знак, э, ю.

– [И кто же сломает порочный круг? Кто обманет ожидания потустороннего?]

Грудь Тэи впала, кожа потемнела и залоснилась, волосы из головы повылезли – тонкие пряди облепили уши и плечи – а лоб с подбородком заострились, чудовищно растянув лицо.

– Не может… Шесть лет назад. Я же тебе голову снес.

– [Кому это ты голову снес?]

– Нини.

– [Нини? Кто это?]

– Я.

Тебя тут никогда не было. Сейчас ты не здесь.

Очухался Тикай в кладовой Бамбукового дома, сидя в двухколесной садовой тачке, на подстеленном для мягкости мешке с гашеной известью, среди лопат, тяпок, грабель, смотанных веревок, пустых двухлитровых банок и картонных коробок со всяким хламом. Он почти с головой был обернут в пожеванное молью покрывало, а в носу у него стоял въедливый запах нашатыря.

– Лелик-Полик! Я уж начал переживать, Тикай Илларионович.

Метумов, оседлав перевернутую коробку, заворачивал в пропитанное кровью полотенце хирургический набор.

– Оставлю пока здесь, – сказал он и отправил сверток на одну из верхних полок, – Ну, как оно?

– Что оно? – Анестезия в крови еще не рассосалась, и голос у Тикая шел мимо рта в нос.

– Экзекуция, что ж еще?

– Боль была невыносимая, – выдержав паузу, ответил Тикай без тени юродства.

– Невыносимая? Что это, по-вашему, значит – не вынести боль?

– Погибнуть.

– Но вы живой еще.

– Вам виднее.

Метумов выудил из-за пазухи бумажный пакет, раскрыл его и поставил Тикаю на колени.

– Ешьте, крепитесь.

На полу возле промятой Метумовым задом коробки Тикай заметил поднос с шестью чашечками и сахарницей.

– Чем наши шакалы побрезговали? – Он взглянул на Метумова исподлобья. Тот обернулся и снял вдруг маску благодушия.

– Вы до сих пор не поняли, Агапов? Мы оба обречены наблюдать некроз речи, нравов, логики и всего хорошего, – сказал он и посвятил Тикая в свой план, затем взял поднос, втиснулся в проломленную стену, перелез окружной ров и проворно засеменил, звеня дорогостоящей посудой, в каптерку, в которую на чаепитие были созваны чиновники Бамбукового дома, и в которой его в сердитом уже молчании поджидала Истина в компании мужа, Агента, Ильича и так и не пришедшего в себя Вакенгута.

– Господа, чешский хрусталь, а также Богородский сахар мельчайшего помола! – возвестил Метумов, но переменился в лице – насколько для него это было возможно, – когда увидел на накрытом столе подписанный его именем ежедневник.

– Узнаете книженцию? – спросила Истина, скрестив руки на груди.

– Стыдно, Цветан, стыдно, – не поднимая глаз, сказал Большой.

Метумов молчал, всем своим видом выражая непреклонность.

– Не узнаете, значит? – Желваки заиграли у Истины на скулах. – Давайте я вам помогу.

Она сгребла ежедневник со стола, пролистала в конец, вырвала лист и ткнула им Метумову в лицо.

– Ваш почерк?

На странице различным манером было несколько раз выведено: «Мне нравится ваша голова. Изгиб виска в талии черепа. Я люблю вас Тикай-ай-яй».

– И, насколько я знаю, Тикай Агапов по сю пору жив и не разделан, – наступала Истина. – Потрудитесь объяснить, с чего это вдруг?

Метумов без спешки поставил поднос на стол и обернулся к работодательнице. Он стоял прямо, сцепив пальцы на животе и не сводя с Истины глаз, но голос выдавал его с потрохами.

– Слушайте… Мы вечером по его прибытии… по прибытии Агапова сидели у этого… как его?.. у меня, и он истово изучал устав и луною божился, что никоим образом не набедокурит и желает лишь попрощаться с близкой подругой... которая ваша дочь.

– В консерватории лично я ничего подобного от него не слышала.

– Так вы, выходит, содомит? – спросил Африкан Ильич.

– Да! – Метумов расхрабрился. – Исключительный. И мне так лестно, что вы употребили именно это слово.

– Содомит?

– Именно. В словаре ведь на наш вид полно эпитетов.

– Что ж, педераст вы и есть, но отнюдь не по своим сексуальным предпочтениям, – сказала Истина, отступая за Агента и Большого. – Вношу предложение линчевать предателя, и уж затем распивать чаи. Возражения? – Зыркнула только на своих мужчин и объявила: – Значит, единогласно.

Уже когда Агент под руку выводил Метумова из каптерки, она выдала экспромтом: «Я бы поняла еще Вакенгут, но вы же страшный, как черт, господи с лунусей!»

Размышляя о том, как бы поизящнее подвести черту, я наткнулся в памяти на Ильмара, свояка Леопольда Тамма, пластического хирурга. Ильмар заработал денег, увеличивая женщинам бюсты, и купил на них ружье. Поохотившись с ним разок на диких уток, Ильмар осознал, как много возможностей открыла перед ним эта покупка, и пошел убивать с ее помощью людей, которые ему не нравились до того, как у него появилось ружье.

Я привстал и ощупал швы на спине. К своему удивлению, чувствовал я себя хоть и заштопанно, но легко, будто и не был этим вечером казнен. Соскочив с мешка, размял шею, поделал зарядку. Великолепно! Знал бы, что казни так благотворно влияют на самочувствие, казнился бы каждую неделю. Накинул на плечи Метумову тряпку и вышел босиком на снег.

Пасмурное ночное небо покрылось оранжевыми пежинами от тепличных огней, и тьма прочерчивала горизонт там, где не было фонарей, в стороне от Бамбукового уезда. В тучах воронками возникали и тут же заливались дымкой пятна лунного света, напоминая мне, как бликами рассеиваются мучнистые лица в толпе на Невском. Грудью к спине прижалась Тэя. Она вышла нагишом подышать мне холодом в левое ухо.

– Иди в подсобку. Ты простудишься, – сказал я.

– [Это не