Город, которым мы стали - Нора Кейта Джемисин

что они нарочно забыли о тебе, – говорит Женщина. – Рано или поздно они вспомнят и тогда придут… но они же терпеть не могут паром. Такой медлительный и неудобный. Есть еще мост Верразано, но ездить по нему так дорого. Что за боро делает себя таким недоступным? Разве тот еврей, который пел джаз со всякими черными, не называл Нью-Йорк «гостеприимным местом»? Ах да, он же говорил не про эту часть города. Он упомянул даже Йонкерс, но в песне нет ни слова про этот боро. Статен-Айленд всегда сбоку припека.

Айлин стоит, слышит слова, ненавидит их и понимает, что это – правда. Она никому не нужна. Ее остров никому не нужен. Остальные забыли о ней в то время, когда так нужны ей, когда рушатся мосты и все ужасно, и теперь она должна найти свой путь в одиночку, обезопасить себя.

– О, что это у нас с лицом? – Женщина в Белом отстраняется и по-сестрински берет Айлин за плечи. – Чего это мы взгрустнули? Не переживай. Пусть они тебя бросили, но я же здесь! Посмотри сюда. – Она снова с веселым видом разворачивает Айлин в нужную сторону, а затем, протягивая руку у нее над плечом, указывает на дверь терминала, из которой Айлин в панике выбежала менее двадцати минут назад.

– Что я должна уви… – И тогда Айлин видит его. На пороге из трещины в металле выглядывает нечто крайне странное. Оно похоже на ветвь папоротника или на очень длинный лепесток экзотического растения. Оно настолько белое, что кажется прозрачным, неземным в своей красоте. Айлин восхищенно затаивает дыхание. – Что это?

Женщина в Белом смеется.

– Можешь считать это камерой, – говорит она. – Если хочешь. Или микрофоном. Если я когда-нибудь тебе понадоблюсь и ты увидишь рядом нечто похожее, просто поговори с ним. «Увидели – сообщите»[9], верно? Я услышу и сразу прибегу.

Снова безумные речи. Конечно же, Женщина не может видеть и слышать что-либо через растение. Айлин нужно возвращаться домой, чтобы помочь матери приготовить ужин, так что она очень осторожно отводит руку Женщины со своего плеча.

– Хорошо, – говорит она. И все же Женщина ей нравится. Айлин рада, что завела новую подругу, пусть даже эта подруга – чокнутая. Впрочем, ей стоит хотя бы узнать имя этой подруги. – Пока я не ушла, скажи, как мне тебя называть?

Женщина склоняет голову набок и морщится.

– Мое имя тебе не понравится, – говорит она. – Оно чужое. Его очень трудно произнести. Я уже называла его нескольким тебе подобным, и они его просто коверкали.

«Она точно из Канады», – убеждается Айлин.

– Позволь, я все же попробую.

– Ну ладно. Только мне придется прошептать его тебе на ухо. Придет время, и я смогу прокричать его громко, оно разнесется по всему небосводу, и все будут знать его… но пока что в этом мире я – всего лишь шепот. Ты готова?

Водитель автобуса уже идет к ним, потягиваясь и почесываясь. Айлин нужно поскорее закончить разговор.

– Да, конечно.

Женщина наклоняется близко-близко и шепчет в ухо Айлин слово, которое гремит в ее черепе, как удар гигантского колокола, пробирая ее до самых костей. Айлин спотыкается и падает на колени. Мир смазывается. Ее кожу начинает щипать, она чешется и становится горячей, словно ветер, подхвативший то слово, обжег ее.

Затем рядом с ней на корточки присаживается кто-то еще.

– Мэм? – Это водитель. Айлин моргает и оглядывается. Она перед автобусом, который должен отвезти ее домой. Как она здесь оказалась? Кажется, рядом с ней только что кто-то был?..

Водитель спрашивает:

– Мэм, мне позвонить в девять один один?

– Нет… – Айлин мотает головой, пытаясь дать понять, что она в порядке. Но разве это так? Головокружение проходит, но она снова чувствует себя плохо. Придя немного в себя, Айлин опускает взгляд на руки. Она одета в легкий сарафан, так что руки открыты, и Айлин, проморгавшись, видит, что они покрыты едва заметной припухшей сыпью. Крапивница. У нее крапивница.

Водитель тоже это видит. Он хмурится и чуть отстраняется.

– Мэм, если вы больны, то вам не стоит садиться на общественный транспорт.

– А-аллергия, – бормочет Айлин, разглядывая свои руки. У нее аллергия на кедровые орехи и базилик, но она и представить себе не может, где могла случайно съесть какой-нибудь песто. – Просто аллергия. Я… Хм… Это скоро пройдет.

Водитель, похоже, не очень-то ей верит, однако он помогает ей встать и, когда видит, что Айлин может идти сама, пожимает плечами и жестом приглашает сесть в автобус.

Проходит десять минут поездки. Айлин разглядывает дома и людей, которых они проезжают, думает ни о чем и размышляет, не стоит ли ей носить с собой «ЭпиПен»[10], как вдруг вспоминает про Женщину в Белом. Вздрогнув, она оглядывается, но видит рядом лишь других пассажиров. Некоторые в ответ тоже одаривают ее скучающими взглядами. Женщина исчезла так же незаметно, как и появилась.

И все же. Взгляд Айлин падает на загорающееся табло «Остановка» и задерживается на нем… потому что прямо над головой водителя болтается такой же красивый белый росток, на который указала Женщина в Белом.

«Не переживай. Я здесь».

Как же звали Женщину? Ее имя начиналось на Р, но дальше Айлин не может вспомнить. Все остальное слилось в неразборчивую какофонию чужеродных звуков.

«Роузи», – думает Айлин. Она решает, что будет звать Женщину Роузи. Имя ей даже подходит; Айлин улыбается, воображая Женщину на старомодном плакате, демонстрирующую обнаженный бицепс. И подпись: «Ты нужен мне». Хотя нет, подождите. Айлин путается в старых плакатах. Ей никак не вспомнить, что было написано над Клепальщицей Роузи.

Что ж, неважно. Почувствовав себя несравнимо лучше, Айлин подавляет желание почесать сыпь, устраивается поудобнее и едет дальше домой.

Интерлюдия

Впарке Инвуд-Хилл происходит что-то очень плохое.

Паулу всегда с трудом ориентируется в других городах. Будучи ребенком – обыкновенным ловким острозубым крысенышем из фавел, задолго до того, как он стал двенадцатью миллионами человек, – он с поразительной точностью определял направление. Ему было достаточно посмотреть на солнце, чтобы сказать, где восток или юг. Это получалось у него даже в незнакомых местах, но та способность пропала, когда он стал городом. Теперь он – Сан-Паулу, и его ноги должны ходить по другим улицам. Его кожа жаждет других дуновений ветра и других лучей света, падающих под другими углами. Север и юг, конечно, везде находятся в одной стороне, но на его родине сейчас зима; и пусть в Сан-Паулу никогда не бывает холодно, сейчас там точно прохладнее и суше, чем в этом душном, обжигающем своей летней жарой, нелепом городе. Здесь ему кажется, что он ходит задом наперед и вверх тормашками. Дом не там, где твое сердце, а там, где ветер дует правильно.

Ах, но у него нет времени на подобные размышления.

Сетка улиц Манхэттена и приятный голос из карт «Гугл», говорящий на бразильском португальском, вполне заменяют ему утраченное чувство направления, и вскоре Паулу доходит до того места, которое воспринимается его органами чувств как чужеродное, мешающее. Враждебное. Это ощущение лишь усилилось за часы, прошедшие с рождения Нью-Йорка, а не ослабло, как должно было. Кроме того, оно меняется так, как не менялось никогда прежде на его памяти. Возникает повсюду, притягивает его внимание, как линии магнитного поля. Сливается в полюса. Появление одного из них на магистрали ФДР было ожидаемо, ведь Сан-Паулу знает, что произошло прямо перед рождением Нью-Йорка. Он собирается посетить то место и осмотреться, вдруг там найдутся какие-то зацепки. В Инвуде же возникло нечто новое.

Он не спеша прогуливается по парку, наслаждаясь прохладным воздухом и свежим запахом травы и деревьев, однако остается настороже. Поначалу он не видит ничего, чем можно было бы объяснить смутное, не дающее ему покоя чувство неправильности, которое тянет его в определенную сторону. День сегодня рабочий, так что в парке почти пусто. Птицы издают красивые трели, какими бы чуждыми они ни казались его уху. Комары замучили Паулу, и он постоянно от них отмахивается. Что ж, хотя бы