Красные части. Автобиография одного суда - Мэгги Нельсон

него разрешения использовать фрагменты нашей переписки, и он это разрешение дал, хотя и не вполне четко — сказав, что «доверяет мне и знает, что я поступлю правильно». Тем не менее, теперь он говорит, что «распсиховался», увидев свои слова в печати. (Я так тревожилась из-за показа слайдов в зале суда, о чем он не сказал ни слова, что совсем забыла потревожиться из-за того, что он прочтет «Джейн».) Он говорит, что также заметил, что в разделе «Благодарности» я благодарю его за дружбу. Это мило, говорит он, но он не считает, что между нами есть какая-то дружба. Когда он это произносит, у меня сворачивается желудок, а кровь приливает к лицу. Но, — подмигивает он на прощание, — это не значит, что я не счел бы за честь подружиться.

Книга припасов

На четвертый день суда молодая ученая-криминалистка по имени Джули Френч в голубом юбочном костюме энергичными шагами заходит в зал, поднимает правую руку и клянется говорить правду, только правду и ничего, кроме правды («да поможет мне бог» уже не в ходу), и, сама того не зная, нарушает мужской междусобойчик. После Френч показания будут давать и другие криминалистки, многие из которых в 1969 году еще не родились. Самая молодая из них — бойкая лаборантка, которая в свои двадцать с небольшим выглядит слишком молодо, чтобы называться «экспертом», — сообщает, что занималась анализом ДНК после атаки на Всемирный торговый центр 11 сентября 2001 года и цунами 2004 года в Индонезии и, по ее оценке, обработала с коллегами-криминалистами сотни тысяч индивидуальных генетических образцов. Вот и двадцать первый век на дворе.

Показания Френч пробивают дамбу, и судебный процесс наводняет поток многосложных показаний на тему ДНК. Наслушавшись всего этого, мы с матерью возвращаемся к Джилл в состоянии тупого изумления и прикидываем, какие следы наших телесных выделений можно было бы обнаружить в доме. Мы представляем их себе как невидимые заметки вроде тех, что люди расклеивают тут и там, когда учат новый язык. Капли слюны и слизи от чихания на кухонном кране. Следы пота на простынях. Кровь на использованном тампоне в мусорном ведерке в ванной комнате. Слезы в скомканных бумажных платочках и на рукавах.

В суде мы узнаём, что некоторые люди — «линяльщики», то есть теряют мертвые клетки кожи более активно, чем другие, и оставляют за собой больший ДНК-след. Мы узнаем, что «линька» зависит от разных вещей: когда ты последний раз принимал душ, много ли ты потеешь. Интересно, линяльщики ли мы. Мы узнаем, что Джейн, вероятно, не была большой линяльщицей, поскольку на ее одежде нашли очень малое количество ее собственных клеток кожи. А вот Лейтерман, по-видимому, был (и, наверное, остается) большим линяльщиком.

Мы узнаём, как в темной лаборатории на колготках Джейн была обнаружена ДНК Лейтермана. Лаборант разложил все предметы одежды, которые были на Джейн в ночь ее убийства, на столе, накрытом коричневой оберточной бумагой, и подверг их специальному излучению, которое «возбуждает биологический материал». В ультрафиолете на колготках Джейн начали светиться некоторые участки, с которых лаборант собрал в пробирки крошечные образцы материала. Из этих образцов — каждый не больше булавочной головки — он в конце концов извлек профиль ДНК, уникальный след, один на сто семьдесят триллионов, который указал на Гэри Эрла Лейтермана из Гоблса, штат Мичиган.

Еще мы узнаём, что на теле Джейн нашли третий профиль ДНК — Фила. Его извлекли из группы клеток спереди на ее шерстяном джемпере и на обложке «Уловки-22» Джозефа Хеллера, которую обнаружили рядом с трупом. Это была книга Фила. Он одолжил ее Джейн, когда они виделись в последний раз.

Пока не стихает поток показаний лаборантов, я закрываю глаза и пытаюсь представить мир как темную лабораторию, внезапно озаренную светом, светом с такой длиной волны, которая «возбуждает» траектории движения наших тел и следы всех наших контактов. И вся кровь, дерьмо, сперма, пот, слюна, волосы и слезы, которыми мы наследили или обменялись друг с другом, вдруг начали бы светиться. Клетки кожи Фила зажглись бы на джемпере Джейн яркой полоской; клетки Лейтермана белыми лужицами света разлились бы по ее лодыжкам, за которые, скорее всего, он волочил ее на кладбище.

Если соблюсти условия хранения, эти телесные следы могут сохраняться — и оставаться пригодными для установления личности — десятки лет. Даже тысячелетия и дольше. ДНК жизнестойка, — объясняет один из лаборантов перед судом, — ее нельзя утратить, ее нельзя изменить. И поскольку способов датировать ДНК пока нет, в правильном свете клетки тысячелетней давности будут светиться наравне с клетками, которые мы оставляем за собой сегодня. В правильном свете настоящее и прошлое неразличимы.

Это отнюдь не обрадует кого-то, кто надеется «избежать наказания за убийство», особенно если его или ее ДНК каким-то образом попала в КОДИС. Я не собираюсь никого убивать, но тем не менее я рада, что Шрёдер не попросил меня предоставить свой генетический образец властям штата, как мою мать, деда и дядю. Власти штата хотят иметь в деле генетические профили ближайших родственников Джейн, чтобы исключить ее ДНК из всего объема генетического материала, найденного на месте преступления. (Мой дед не произносит этого вслух, но, по-моему, он наверняка думает: если это единственная альтернатива эксгумации, то так тому и быть.) Беспокоиться не о чем, если вы ничего не натворили, как говорят сторонники расширения баз данных ДНК и использования их в розыске. Шрёдер припоминает эту фразу с улыбочкой, пока орудует зондом, похожим на зубную щетку без щетинок, за щекой у кого-то из моих родственников; затем он вкладывает образцы в пробирку, как в ножны, чтобы они доехали до лаборатории в сохранности. Почему-то мне вспоминается, что слово «ножны» связано по смыслу со словом «влагалище». Еще больше мне напоминает об этом разговор матери и Шрёдера, в котором в ответ на скептицизм моей матери в отношении возможностей экспертизы ДНК Шрёдер заверяет ее: Слушайте, у нас в прошлые выходные было дело о групповом изнасиловании, и ДНК показала даже то, в каком порядке парни ее отделали.

Внезапная смерть — это один из способов (ужасный способ, полагаю) зафиксировать детали человеческой жизни. Работая над «Джейн», я поразилась тому, как один акт насилия преображает целый ряд повседневных вещей: плащ-дождевик, пару колготок, книгу в мягкой обложке, шерстяной джемпер — в пронумерованные вещественные доказательства, талисманы, на каждом шагу угрожающие приобрести аллегорические пропорции. Я хотела, чтобы эти предметы были упомянуты в «Джейн». Я приложила все усилия, чтобы попытаться установить, например, был ли плащ Джейн бежевым или желтым, потому что слышала обе версии. Когда я не смогла этого