Осада - Иван Алексеев

Терентий Лихачев трудолюбиво и усердно, как муравей, тащил в Псков запасы пороха и ядер, которые добывал всеми правдами и неправдами не только в столице, но и в иных городах государства российского. Он кормил, и главное – поил своих приятелей-дьяков, ведающих распределением снарядов и казенного зелья, то бишь пороха, и те подмахивали, не глядя, все бумаги, подсунутые Терентием им на подпись прямо в кабаке. Обычно подобная процедура подписания казенных бумаг имела своей целью приобретение личной выгоды, но Терентий принадлежал к числу людей, сравнительно немногочисленных, которые пеклись о пользе порученного им государственного дела, а не о собственной мошне. Естественно, дьяк не распространялся на каждом углу о том, что ему удалось собрать сверхнормативные боеприпасы, и поэтому информаторы маркиза не смогли сообщить своему шефу важнейшие сведения о невиданной доселе на Руси готовности псковской артиллерии к полуторагодичной непрерывной стрельбе. Споры о роли личности в истории ведутся, пожалуй, с самого момента возникновения исторической науки, и скорее всего, не прекратятся никогда. Но можно смело утверждать, что именно в России эта самая роль наиболее велика по сравнению с таковой во многих других государствах. Причем личности эти – не обязательно цари или полководцы. Честный и бескорыстный дьяк Терентий Лихачев, считавшийся белой вороной среди своих собратьев-чиновников, преуспевших исключительно на поприще мздоимства и казнокрадства, как добрый волшебник из русских сказок, прикрыл всех полководцев и ратников – героев обороны Пскова – крепким и надежным огненным щитом.

– Осмелюсь заметить, ваше величество, – продолжил маркиз, – что артиллерия русских, пусть даже весьма хорошая, установлена на старых обветшавших крепостных стенах, сложенных из мягкого известняка. Инженеры вашего величества перед походом изучили образцы камней из псковских стен, доставленных моими агентами, и пришли к выводу, что наши осадные орудия пробьют в этих стенах брешь, пригодную для штурма, в течение пяти дней.

– Благодарю вас, маркиз, – сменил наконец гнев на милость король Стефан. – Ваши заслуги в подготовке похода всем известны и будут оценены по достоинству.

Величественным наклоном головы отпустив начальника разведки, король в сопровождении свиты продолжил осмотр воздвигаемого его войсками осадного лагеря. Маркиз, отвесив его величеству глубокий изящный поклон, надел шляпу и долго стоял неподвижно, погруженный в какие-то важные размышления.

Солнце клонилось к закату. Отряд русских казаков, стоявший у стен под орудийным прикрытием и тревоживший осаждающих постоянной угрозой атаки, наконец покинул свои позиции и вернулся в крепость. Полк венгерских гусар, прикрывавший королевское войско, также свернул свои боевые порядки и направился на бивуак. В охранении в свежевырытой траншее, которую продолжали углублять пахолки, осталась лишь рота ландскнехтов. Ландскнехты настороженно вглядывались в сгущавшийся сумрак сквозь прорези прицелов своих тяжелых дальнобойных мушкетов, уложенных на бруствер, и не обращали внимания на все более и более явственные звуки массового веселья, доносившиеся из лагеря.

Хотя король Стефан своего указа о запрете хмельных напитков не отменял и никакого официального празднования по поводу начала осады не объявлял, все в королевском войске, от последнего пахолка-фуражира до коронного гетмана, радовались окончанию длинного и трудного похода. Конечно, близость неприятеля заставляла быть настороже, но подавляющее превосходство королевского войска в численности и боевой подготовке не давало повода для особых тревог. Ну, предпримут русские ночную вылазку небольшим отрядом, да хотя бы и всем пятнадцатитысячным гарнизоном. Так их же задержит засевшее в траншее сильное боевое охранение, а затем прихлопнет, как муху, стотысячное войско, которое, конечно же, успеет вовремя подняться по тревоге и слаженно развернуть свои грозные боевые порядки. Вот потому-то гайдуки и гусары, рейтары и ландскнехты, хотя и неофициально, но зато от всей души дружно праздновали, каждый в меру своих возможностей, новоселье в осадном лагере.

Ротмистр пан Голковский прошелся вдоль стройных рядов палаток своей роты, кое-где подергал растяжки, велел подтянуть. Впрочем, замечания он сделал чисто для проформы, поскольку его гусары были опытными вояками, участвовавшими не в одном походе, и, конечно же, хорошо умели не только рубить и колоть саблей и палить из пистолей, но и ставить полевой лагерь. Вернувшись в центр расположения, ротмистр некоторое время постоял перед входом в свой шатер, полюбовался фамильным штандартом, развевавшимся на высоком флагштоке под охраной часового в полном вооружении. Откинув полог, ротмистр вступил в шатер и велел ординарцам снять с него доспехи и подать парадный мундир. Облачившись в шелка и бархат, пан Голковский уселся в походное раскладное кресло и принялся ожидать своего поручика, отправившегося, как обычно, выяснять обстановку на предмет вечернего времяпрепровождения.

Поручик не заставил себя долго ждать. Он, едва переведя дыхание, сбившееся после длинной пробежки по лагерю, непривычной для кавалериста, кивнул на ходу часовому, приоткрыл полог командирского шатра и притворно робким тоном испросил позволения войти.

– Входи, докладывай, что разведал! – нетерпеливо воскликнул Голковский.

Поручик, разумеется, ни на секунду не усомнился в том, что пан ротмистр ожидает от него сведений отнюдь не о расположении и действиях неприятеля, а о некой загадочной красавице, состоящей в рядах королевского войска:

– Пани Анна Залевская со своими вервольфами расположилась, как всегда, в некотором отдалении от лагеря. Бивуак из десяти палаток находится за ручьем, в кустарнике. Вокруг – открытое поле, подходы просматриваются идеально. Охрана – четверо часовых, непрерывно перемещающихся по периметру, поддерживающих зрительную и голосовую связь, – поручик по привычке докладывал так, словно собирался ночью снимать часовых и брать языка.

Пан Голковский заметил этот забавный казус, усмехнулся, и сказал с притворной серьезностью:

– Ну что ж, ночью будем брать! Готовь группу захвата!

– Кого брать? – слегка опешил поручик, но затем, поняв, что начальство шутит, подхватил игривый тон, вытянулся по стойке «смирно»: – Слушаюсь, господин ротмистр! Разрешите мне возглавить ночной рейд!

– Отставить! Рейд возглавлю лично! А ты готовь боеприпасы! – Голковский кивком головы указал на походный сундук внушительных размеров, стоявший в углу шатра.

В этом сундуке за хитрыми двойными стенками были спрятаны плоские фляги со всевозможными винами, употребление которых во время похода и боевых действий было категорически запрещено специальным королевским указом, грозившим нарушителям суровыми карами, вплоть до смертной казни. Ясновельможный пан Голковский сотоварищи указ нарушал регулярно, но все же с оглядкой, то есть весьма умеренно, поэтому сундук до сих пор не опустел и на треть.

Разумеется, ротмистр, как словом, так и делом, лично возглавил рейд в месторасположение отряда прекрасной пани Анны. Голковский гордо шествовал по лагерю королевского войска, мягко ступая по еще не вытоптанной густой траве, раскланиваясь со встречными офицерами, многие из которых громко выражали свое восхищение как дневным подвигом пана ротмистра, так и его вечерним нарядом. За ротмистром следовал его верный поручик в сопровождении троих пахолков-оруженосцев, несших корзины с угощениями. Наверняка многие встречные были бы не прочь присоединиться к сей замечательной процессии, но целеустремленный вид пана Голковского и его хотя и учтивые, но весьма краткие ответы на приветствия свидетельствовали, о том, что пан идет по своим делам и не намерен никого приглашать следовать за собой.