Франц, или Почему антилопы бегают стадами - Кристоф Симон

– Послушай, Франц. Ты ведь такой умный и на все знаешь ответ, так вот объясни мне: откуда это Хайнц Вегенаст подцепил желтуху?

– Хайнц?

– Да. Почему твой бывший одноклассник половину учебы провалялся в постели?

– Учебы? Какой еще учебы?

Я не знал, что Хайнц заболел.

– Отвечай! Почему Хайнц Вегенаст лежит с температурой?

– Потому что ширяется грязным героином.

– Ты что, смеешься надо мной?

– Как знаешь, – говорю я. – А откуда тогда у него желтуха?

Отец скрылся на кухне. Он явно надеялся, что гроза скоро отгремит и остаток обеда пройдет в непринужденной беседе за семейным столом.

Но матери было уж точно не до обеда.

– Потому что Хайнц курит эту ужасную дрянь! Потому что его завтрак состоит из смолы и никотина! Самый важный прием пищи за весь день! Это не только твоя мать так думает, Франц, это доказано наукой. Знаешь, что должен есть человек по утрам, чтобы быть здоровым?

– Мюсли, – донесся из кухни голос отца. Он шумно накрывал на стол и насвистывал мелодию, весьма популярную в тринадцатом веке.

– Да-да, Хайнц. Мюсли. И молоко. Мюсли с молоком – вот с чего человек должен начинать свой день. Хайнц Вегенаст начинает день с самодельной сигареты! Не подскажете ли, господин всезнайка… – под всезнайкой мать имела в виду меня (ей была не чужда ирония) – сколько витамина С содержится в самодельной сигарете? А также сколько минералов и биологически активных веществ? И вот, пожалуйста – он лежит с желтухой и лихорадкой, а бедной Монике приходится переживать из-за своего сына! – Ее мысли скакали из стороны в сторону. – Франц, скажи мне, чего ты хочешь этим добиться? Зачем ты накачиваешь свое тело дымом, когда дома тебя ждут мюсли и свежее молоко? Я хочу знать правду. Тебя за это выгнали из школы? Ты курил в классе?

За пределами видимости (в кухне) нетерпеливо покашливал отец. Обычно он не начинал есть, до того как за столом соберется вся семья. Сейчас он, наверное, убивал время, нарезая на четыре абсолютно равные части лазанью или обнюхивая украдкой пятна пота на рубашке на предмет посторонних недезодорантных запахов или отводя на минуту назад свои часы «Омега» – чем там еще занимаются счастливые бухгалтеры, когда не похлопывают на удачу свой компьютер или не помогают, задержав дыхание, выбраться на волю заблудившейся в шторах осе.

Я подал матери решение школьной комиссии.

Она начала читать.

– Господи Иисусе!

– Что такое, мамочка? – отозвался отец.

– Твой сын! – Она задрожала.

Я пошел на кухню, взял с противня кусок лазаньи и положил на суповую тарелку.

– Франц, неужели ты в самом деле куришь сигареты? – спросил отец, выходя в гостиную, чтобы поддержать мать.

– Да, черт возьми, да! С тех пор как умею писать стоя! Вы что, только сейчас узнали? И даже запаха никогда не слышали?

– Папуля! – взвизгнула мать. – Твой сын…

– Пожалуйста, мамочка, – отец теперь стоял рядом с ней, готовый прийти на помощь, – говори яснее, иначе опять скажешь…

– Здесь написано, твой сын употребляет гашиш! О господи!

Я прошел мимо отца с матерью в зимний сад и поставил тарелку на колени Йоханну. Он начал медленно есть, не поднимая взгляда от тарелки.

Отец чрезвычайно внимательно прочитал то место в письме, на которое, вся дрожа, показывала мать. Лицо у нее побелело как мел.

Пора было провести разъяснительную работу.

– Мама, что такого ужасного в гашише? Даже Президент Соединенных Штатов тот еще махараджа зеленой Азии. Добро пожаловать в современный мир! Даже интересно, как ты ничего не замечаешь.

Я плюхнулся на диван в гостиной и протянул руку за газетой с вакансиями.

Отец положил мне на плечо свою маленькую ладонь.

– Франц, посмотри на меня. Почему ты так обращаешься с матерью?

На душе было до того противно, что я по собственной воле устроился работать на сокодавильню, расположенную у железной дороги Эмменталь-Бургдорф-Тун в Швебисе. Точно так же я мог бы встать перед расстрельной командой, но на давильне я, по крайней мере, зарабатывал на десять граммов черной, марокканской дури в день, и это решило дело.

То, что выходило из цеха В, выглядело омерзительно. Я спускал грушевый сок в канализацию, подавал покореженные пластиковые бутылки Зульцеру, тот, сморщив нос, бросал их в мусорный контейнер. Зульцер работал на фабрике шесть лет, и ему поручили в течение недели ввести меня в курс дела. Это был человек угрюмого вида, куривший одну за другой сигареты «Кэмел». Одет он был в грязную рубашку и производил впечатление бедолаги, регулярно роющегося в мусорных баках и принимавшего душ не меньше месяца назад. Вероятно, всю свою зарплату он тратил на пиво и сигареты, не думая о том, что неплохо бы иногда прикупить новой одежды или сходить к стоматологу. Ему нравилось рассказывать истории про то, в каких крутых парнях он когда-то ходил. У него был раздвоенный подбородок и пластина в носу. Над глазом – шрам от «розочки».

– Если хочешь, чтобы тебя зауважали, подними голос на три октавы and get mad[4].

Он то и дело вставлял английские словечки, чтобы доказать мне, что тоже не лыком шит. По мне, мы с ним оба были безнадежны.

Автофургон уже стоял у погрузочной эстакады, а с конвейера еще не сошла ни одна нормальная бутылка грушевого сока. Конвейер выключили. Бригадирша в прозрачном пластиковом фартуке изможденно перевела дух. Инженер с бригадиршей в растерянности стояли перед новеньким аппаратом – туннельным пастеризатором из Финляндии, как мне презрительно пояснил Зульцер. Инженер считал, что проблема в орошении горячей водой – слишком большие перепады температур для пластиковых бутылок. Он открыл пастеризатор, и оттуда пахнуло густым грушевым духом. Зульцер куда-то скрылся. Мне он советовал сделать то же самое, если я не горю желанием отмывать цепи от липкого сока.

Промывка и регулировка пастеризатора затянулась до обеда. Потом я взял в столовой ломоть хлеба, вышел с территории фабрики и, бредя вдоль железнодорожной линии, раздумывал о грушевом соке, решениях школьных комиссий и родителях – противниках курения. Из всех пор у меня выступил пот, к горлу подкатила тошнота, и виски стиснула головная боль. Я принял немного легкой, совсем светлой травки, и мне слегка полегчало.

У опустелой начальной школы Зонненфельд я повернул обратно и к часу возвратился к эстакаде. Зульцер курил, я ждал. Пастеризатор взревел и выплюнул бутылки. Проверив термометр, инженер остановил аппарат снова. Сказал бригадирше, что температура недостаточно высокая. Как и до обеда, я выливал сок. Зульцер, которого уже даже ничегонеделание повергало в уныние, вызвался мне помогать. «Что мы тут делаем?» – спрашивает. «Сок выливаем», – говорю. «Нет, – покачал он головой, – что мы вообще тут делаем?» Я снова: «Выливаем сок».