Дитя среди чужих - Филип Фракасси

низким потолком, поднялось по лестнице в прохладную ночь, чтобы собрать все необходимое.

Снаружи лесные птицы ожили предрассветным пением, и старое, обветренное лицо дома осветилось тускло-оранжевым светом нового дня, не обращая внимания на монстров, что затаились глубоко в его чреве, и не подозревая о других, которые вскоре прибудут к своим друзьям.

Часть третья: Уборщик

1

Утреннее небо было того же оттенка, что и дымчатый «камаро», проезжающий под большим зеленым знаком и похожий на стареющую акулу. Светоотражающие белые буквы знака мерцали в свете фар автомобиля: «ДОЛГОСРОЧНАЯ ПАРКОВКА».

Лиам въехал на стоянку – десятиэтажное, почти неохраняемое строение, расположенное на окраине международного аэропорта Сан-Диего, освещенное тусклыми желтыми лампами. Автомат на входе выплюнул талон. Камеры слежения зафиксировали номерной знак (один из нескольких, что валялись в багажнике), и полиция в конечном выйдет на красную «хонду» со стоянки мотеля «Дерево Джошуа», через который он проезжал по пути на побережье. Но к тому времени работа уже будет закончена, а сам Лиам будет пить мескаль в Пуэрто-Эскондидо.

На верхнем этаже парковки он заметил фургон, который и должен был найти. Мужчина проехал мимо, не сбавляя скорости, сделал поворот и спустился на два этажа вниз, прежде чем нашел место, чтобы избавиться от «камаро».

Десять минут спустя он встал на белом фургоне рядом с практически таким же автоматом, что стоял при въезде. Лиам вставил билет, который взял при входе, и шлагбаум плавно поднялся.

Деньги не списались.

В полумиле от аэропорта Лиам воспользовался телефоном, привинченным к белой кирпичной стене заправочной станции. В нескольких футах сбоку на двери туалета красовался белый силуэт мужчины, частично прикрытый выцветшей наклейкой от газировки. Дверь распахнулась, когда послышались гудки.

Лиам повернулся спиной, пока старый бездомный вышел и прошмыгнул мимо, оставив за собой удушливо-сладкий аромат мыла, пота и мочи. Когда мужчина зашаркал прочь, Лиам опустил взгляд на потрескавшийся тротуар.

– Как раз вовремя, брат,– произнес рокочущий голос. Теплый пластик, прижатый к уху Лиама, передавал значимость и сырую близость слабого одобрения Джима.

– Еще бы. Все хорошо?

– Да, чувак. Все хорошо. Ты только приехал?

Лиам вытер пот со лба. Он смотрел на светлеющий горизонт и гадал, как далеко отсюда океан. Ему ужасно хотелось его увидеть.

– Да, и до жути хочу немного поспать. Ехал всю ночь.

– Ага, но есть дела, брат мой. Сроки поджимают, понял?

Лайам кивнул и отвернулся от горизонта.

– Да. Во сколько?

Последовала маленькая пауза, и Лиаму стало интересно, хмурится ли Джим, улыбается или вообще не слушает.

– Восемь сорок пять. Где обсуждали. Забери по дороге Грега. Ты знаешь, где он ждет.

– В парке.

– Да. Если его не будет, проезжай мимо. Не жди, не звони. Понял?

– Понял.

С другого конца послышался тяжелый вдох, как будто частично от облегчения, а частично от напряжения.

– Ладно, супер,– ответил Джим.– Не облажайся.

И звонок прервался.

– Ага,– угрюмо промычал Лиам неприятному писку из трубки. Он повесил ее на место и подумывал припарковаться и поспать пару часов. Потом ему пришла мысль поискать какой-то бар. Затем он вспомнил рокочущий голос Джима.

Не облажайся.

Лиам вздохнул и направился к фургону. Залез внутрь и уставился через лобовое стекло на медленно светлеющее небо. Вдалеке кружили чайки, прямо как пепел, уносимый ветром.

Лиам проанализировал свое нутро на наличие дурного предчувствия, присмотрелся к отдаленному красному свету в подсознании, поискал покалывание шестого чувства.

В конце концов, дело было сложное. Грязное.

Похищение ребенка.

Все может плохо обернуться.

Но нутро Лиама чувствовало себя прекрасно, никаких красных флагов не наблюдалось, а шестое чувство было вялым и сонным, каким и он сам. А потом в животе заурчало совсем не от волнения. Мужчина опустил окно и на мгновение замер, чтобы вдохнуть соленый воздух.

Океан совсем близко.

Он печально улыбнулся и завел фургон. Лучше поехать на восток, найти, где поесть. А потом он припаркуется, попробует немного вздремнуть, заедет за Грегом и…

…и схватит ребенка.

Лиам нахмурился, опустил взгляд на спортивную сумку на полу между двумя передними сиденьями. Он подумал о заряженном пистолете, завернутом в клеенку. А потом задумался, убил бы он ту девушку в мотеле, если бы она побежала за ним?

Он потер глаза, внезапно поникнув от изнеможения.

Несколько мгновений спустя фургон выехал с заправки, и Лиам начал искать приличное кафе, где можно выпить чашечку кофе и плотно позавтракать.

В конце концов, сегодня важный день.

2

Генри проткнул желтые глаза, уставившиеся на него с тарелки. Он наблюдал, как они лопаются и растекаются по белкам, заливают картофельные оладьи, тянутся остывающими щупальцами к бекону.

– Похоже на желтого осьминога.

Мэри села напротив него, и он почувствовал ее недовольство. Мальчик решил не отрывать глаз от тарелки. Он намазал немного желтка на хрустящие картофельные оладьи и отправил их в рот вилкой. Жуя, он осмелился взглянуть на Мэри, надеясь избежать упрека. Ему бесчисленное количество раз говорили не играть с едой, но ведь так весело разламывать мясной рулет на куски (а потом кидать их в гору картофельного пюре) или накручивать спагетти на вилку, пока у него не получится рулет из лапши толще бейсбольного мяча (ну, около того), а в данном случае – притворяться, что выковыриваешь глаза из яичницы.

Мэри выглядела так, словно все же хотела напоминать о том, что так делать нельзя – ее цвета были яркими и красными, как у пожарной машины,– и тут Дэйв вошел на кухню, натягивая куртку и буквально бросаясь к дымящейся кружке, терпеливо стоявшей рядом со все еще кипящим кофейником.

– Мы рано даем показания,– сказал он, стащив один тост с тарелки Мэри и яростно откусывая его между глотками горячего кофе.

– А потом ты гадаешь, откуда у тебя проблемы с желудком,– пожурила она, переводя все недовольство с Генри на мужа, за что мальчик был безмерно благодарен. Они продолжили болтать, пока Генри сосредоточенно доедал свой завтрак, но аппетит пропал, и разбитые глаза яичницы внезапно стали напрягать, а не смешить.

Голос шепнул на ухо, что лицо, которое он видел на своей тарелке, выглядело вполне правдивым, и эта самая правда скоро его настигнет.

«Какая правда?» – спросил он, надеясь, что голос не ответит. Даже не услышит вопроса.

Но ответом послужило ощущение сильной боли, самой бездонной печали. Лицо на тарелке – такое разбитое, с этими выпученными глазами – внезапно превратилось в другое. В настоящее. В знакомое, детское, и его глаза тоже были искусаны, съедены, но