Наглядные пособия - Уилл Айткен

Последней открывает рот Пацанка и чистым контральто возвещает:

— Меня зовут Кеико.

А где же, скажите на милость, Харпо, Чико и Зеппо[64]?

— Как так вышло, что у вас у всех похожие имена?

— Похожие? — переспрашивает малышка (Мичико?) и принимается терзать другой ноготь.

— Одинаковые, — поясняю я.

— «Ко» на конце имени означает «маленькая», — сообщает Кеико.

— Только для женщин, — уточняет Мичико. Уже жалею, что спросила.

— Так вот, сегодня мы просто познакомимся друг с другом.

Кеико хмурится, понижает голос еще больше.

— Мы друг с другом уже знакомы. Все из труппы «Огонь».

Спасибо тебе, Пацанка.

— Но я-то вас не знаю. Так отчего бы вам всем для начала не рассказать мне про себя?

— Что угодно? — спрашивает девочка с родинкой (Фу-мико?). Никак в шоу-бизнес собралась, когда вырастет?

— Конечно. — От такой либеральности ученицы просто в ужасе. — Ну ладно, тогда скажите мне три вещи: из какого вы города, как давно учитесь в «Чистых сердцах» и почему вы здесь.

Руки нетерпеливо подрагивают, ерзают — девчушкам до смерти хочется это все записать.

— Мичико, не начать ли нам с тебя? Мичико неловко поднимается на ноги.

— Нет, Мичико, садись. Мичико остается стоять.

— Сидеть не есть хорошо. Для английский надо стоять, если сидеть, дыхание совсем плохо.

— Осанка, диафрагма, зубри-зубри, — восклицают остальные.

— Мичико, сядь. Расслабься, это всего лишь английский. Очень многие люди как-то умудряются говорить на нем сидя. — Господи милосердный, долгий же семестр меня ждет.

В магазине английской книги практически ни души, если не считать оравы девиц, что заведуют кассой, сметают пыль с полок и просто путаются под ногами, пока я пытаюсь выяснить, нет ли чего новенького в разделе «мистика». Охрененно мало, скажу я вам. Надо бы кому-то шепнуть Патриции Хайсмит, чтоб писала побыстрее. Рут Ренделл[65]тоже сойдет под настроение, смеха ради, но в целом, несмотря на всю их репутацию, британцам детективы и мистика не то чтобы удаются — они всякий раз так удивляются злу, просто-таки до глубины души. Для американцев это — вторая натура. Забредаю в секцию серьезной литературы, и меня тут же зевота разбирает. Уж эти мне обложки с изящными репродукциями третьеразрядных полотен, уж эти мне рассерженные дамы-писательницы из Манхэттена, которые только-только осознали, что мужчины — это лживые мешки с дерьмом. Впрочем, всласть похихикала над сборником флегминистичных авторесс под названием «Оттянутый конец». Самое оно, точно. Здрассте, а вот и Бонни. Пихает меня под локоть.

— Это единственная? — спрашивает она и вырывает книгу у меня из рук. — В «Джапан тайме» о ней была большая статья, перепечатка из «Нью-Йорк тайме бук ревью». По-видимому, что-то изумительное. А обложка с Фридой Кало[66]— просто чудо, вы не находите? — И тут Бонни замечает, что у меня на лбу. Вымученная улыбка меркнет, превращается в гримасу. — Луиза, что это, ради всего святого?..

В «Чистых сердцах» все восприняли жемчужину как нечто само собою разумеющееся. Никто не был настолько бестактен, чтобы упомянуть о ней вслух. Девочки помладше то и дело украдкой поглядывают в ее сторону, но даже в трамвае, идущем вниз с горы Курама, прочие пассажиры как-то умудрялись на меня не пялиться, а оравы толкущихся школьников так вообще держались подальше.

Смотрю прямо в глаза Бонни, давая ей возможность полюбоваться «видом спереди».

— Вы разве не слыхали про камиканитами, Бонни? Бонни так и ест глазами эту мою хреновину: зациклилась, одно слово.

— Что?

— Камиканитами, древнее японское искусство пирсинга. Буквальный перевод — «игла, пронзающая пронзительно кричащую кожу», хотя мне объясняли, что японского тропа[67]он в полной мере не передает, каковой подразумевает также насильственное вхождение в не достигшую половой зрелости девственницу в белых носочках до щиколоток.

— В самом деле? — Ни слова не слышит из того, что я говорю.

— Мне один сенсэй с горы Курама сделал. По-моему, очень мило получилось, вы не находите? — В это самое мгновение зажигаю жемчужину — самую малость, не то чтобы ярко — и направляю тоненький, как булавка, луч на озадаченное лицо Бонни. И столь же внезапно гашу сияние.

— Что это было? — поражается Бонни. «Оттянутый конец» выпадает у нее из рук, но работница магазина с метелкой из перьев подхватывает книгу на лету, не успевает та коснуться линолеума.

— Вы про что, Бонни?

— Как вы ее включаете?

Гляжу прямо в ее испуганные кроличьи глаза.

— Совершенно не понимаю, о чем вы.

Она кладет пухлую розовую ручку мне на запястье.

— А не пойти ли нам выпить чаю? Я знаю одно чудесное местечко рядом с «Такасимая»[68], там заваривают…

— Боюсь, у меня совсем нет времени. Мне нужно вернуться в школу к шести. Как-нибудь в другой раз, ладно?

Бонни тупо кивает.

— Как там съемки?

— Съемки? — повторяет она, обращаясь к моему лбу. — Ах да, в четверг из Новой Зеландии прилетит наша кинооператор, и мы поедем в Камакура, там живет один совершенно удивительный человечек, он делает просто потрясающие натуральные красители из козьей плаценты…

Дослушать до конца мне не суждено: в магазин английской книги врывается целая орда мистеров и миссис Чурки. Гигантские монстры с землистой кожей, переваливаясь, расхаживают по магазину — задницы такие, что в проход не пролезут, еле-еле уравновешивают отвисшие пуза. Я уже собираюсь нырнуть за корзинку с книгами по сниженным ценам, спасаясь от этих чудищ, как вдруг понимаю, что это всего-то навсего группа туристов из Америки, а нужен им «Уголок народных промыслов», где продают салатницы из коры вишни и деревянные солонки-перечницы, причем по цене, запросить которую может только японец, а заплатить согласится разве что американец.

Мимо проходящий верзила в бледно-зеленом тренировочном костюме отшвыривает меня в сторону. Бонни завладевает моей рукой.