Естественный роман - Георги Господинов

Пока отзыв Эммы обо мне был весьма лестным.

«Предназначением трутня является оплодотворение вылетевших в брачный полет неоплодотворенных маток. Если они попадают в чужие ульи, пчелы благосклонно их принимают».

Что ж, совсем, совсем неплохо.

«…но во второй половине лета, когда отцветают основные медоносные растения и количество нектара сокращается, трутни становятся лишними в пчелиной семье, поскольку в тот период исчезает инстинкт роения. Пчелы перекрывают им доступ к меду, морят их голодом и выгоняют через вход в улей».

Вход в улей становится единственным выходом для трутней, exitus letalis[25].

О чем же нам говорит такое устройство пчелиных семей, какие аналогии порождает? Я подозреваю, что Бог создал это странное семейство, чтобы сказать нам что-то важное. Не знаю что, но это подсказка. Вчера в какой-то газете я прочитал, что на исходе века прослеживается тенденция все большего вытеснения мужчин из семьи. Женщины, писал автор статьи, предпочитают сами растить и воспитывать детей, и будущее — за семьями из двух человек, причем отец в это число не входит.

Трутень, он просто трутень, хотя и очень способный.

Где-то проживают в доме с «ф» и «и»…

Много лет назад, в детстве, я жил в деревне. Мир казался тогда прекрасным, как после дождя. После того, что произошло между мной и Эммой, я решил пожить там какое-то время. Чтобы вытеснить днями и ночами из детства свои недавние переживания. Эмма была из другого времени, и я надеялся, что хоть там, в прошлом, она меня оставит в покое. Но больше недели выдержать в деревне не смог. Ничего уже не было прежним, ничего. Той деревни уже не существовало. Мир расколдовался сам собой. Те странные люди, чьим историям я некогда радовался, сейчас казались мрачными и гнетущими. Деревня медленно сходила с ума. Следы сумасшествия были видны во всем. Половина стариков перессорилась из-за того, кто где будет похоронен. Кладбище было забито, а каждый хотел местечко получше, поближе к своим. «Ничего другого мне не надо, только бы быть с маленькой Кале рядом, — ревела моя бабушка, — чтобы говорить с ней, укутывать ее на ночь, ласкать…» Маленькая Кале была ее первым ребенком, она умерла, когда ей было три годика, и бабушка так и не смогла с этим смириться.

Дедушка рассказывал, что тогда она чуть не помешалась. Она, вспоминал он, сделала себе куклу (дед назвал ее «истуканом») ростом с трехлетнего ребенка. Повсюду таскала ее за собой, говорила с ней, пыталась накормить, вечером ложилась с ней спать. Однажды ночью дедушка сжег эту куклу. Он был человеком мягким, представляю, чего ему стоило решиться на это. Зато бабушка была спасена.

Сумасшедший Ристо, последний человек в деревне, который ходит в телогрейке даже летом (в последнюю из войн из-за разорвавшегося рядом с ним снаряда он перестал ощущать тепло и холод), с самого утра сидит на площадке под грубо отлитым памятником погибшим в той же войне. Ковыряется палочкой в пыли и спрашивает каждого встречного: «Который час?» И уже пятьдесят третий год, как он все повторяет: «У-у, вот и день прошел, да-а-а!»

Жестяной Дико — один из тех, кто помешался на почве книг. Он живет в шалаше, построенном из жестяных банок из-под брынзы. На крыше, в клетке, держит кролика. Соорудил себе собственный колодец из пробуренной дыры и черпает оттуда воду пластиковой бутылкой на веревке. Носит длинную, неподстриженную бороду, как у крузоиста. Так его и прозвали в деревне. Человек, немного сбившийся с пути — как эвфемистично, по-христиански выражается моя бабушка.

Когда-то истории Сумасшедшего Ристо и Жестяного Дико казались мне смешными. Сейчас же эти люди, они еще живы, навевают на меня такую тоску, такую тоску…

Вымирающая деревня, которая еще пытается рассказывать истории, все менее смешные и все более замирающие. Я узнал, что в последнее время все ходили и давали денег Дьяволу Диню — полуслепому старику, присматривающему за деревенской церквушкой, — так вот, все ходили и просили его (не только просили, но и платили по совести), чтобы он звонил по ним в колокол: «Бей, бей, чтоб мы его слышали, пока живы, когда ж подохнем и сыграем в ящик, может, и не услышим никакого звона».

Смерть была единственным приключением, к которому они готовились каждый день. Несколько стариков даже заказали себе подешевевшие к тому времени памятники и хранили их дома, памятники с выбитыми на гипсе именами, датой рождения, черточкой и первыми тремя цифрами даты смерти. Единственный оставшийся в деревне могильщик, которого все наперебой угощали в корчме, за одну ракию был готов вырыть каждому желающему самую лучшую могилу. И все представляли себе смерть зимой. Летом — никогда. Как выражался один из жителей, как же тут умрешь, столько работы навалилось, и сена не припас коровам, и виноград не собран…

Говорят, что раньше, когда деревня была большой и живой, районная управа предлагала сделать ее городом. Это было престижно, но местные жители думали-думали да и отказали. Их единственным мотивом было то, что в деревню, когда она станет городом, понаедут всякие жандармы, описают им все заборы, да еще и девок попортят. Люди берегли своих девок и заборы — что им еще оставалось?

Я же ничего не сберег. Даже истукана бы не посмел сжечь.

Я не доверяю тому, что каждый месяц кровоточит, но не дохнет.

Надпись в мужском туалете

…и она узнала, где живет эта шлюшка, пошла, схватила ее и потащила домой к своему мужу. А теперь давайте, ложитесь вместе, раз уж вы так друг друга хотите, давайте-давайте, здесь, у меня на глазах; они сначала упирались, но она так дико кричала и толкала их друг к другу, что те — волей-неволей — улеглись, она же не отставала: ну же, давайте начинайте, а то… и они начали потихоньку, куда им было деваться… а она стояла у двери, смотрела, смотрела, смотрела, а в конце лишь сказала — милашки — и ушла…

…белый шоколад, причем самый лучший. Каждый вечер: возвращается в потемках домой, к своему мужу, и раз — плитка белого шоколада. Этот, муж-то ее, прямо обожал белый шоколад. Не замечал ни помятого платья, ни того, что от нее за километр разило другим мужиком, ничего, ничего. Кушал шоколад, пока она приводила себя в порядок в ванной, и терпел. Она же — и как только пришло ей в голову это, с белым шоколадом, может, смеялась над ним, может, вину свою чувствовала, жаль ей его делалось, что ли, а может, просто отвлекала его внимание — этого не знает никто. И так весь год — белый шоколад, белый шоколад, белый шоколад. Этого ее муженька, наверное, уже тошнило от белого шоколада, но он кушал и молчал. Ни слова ей не сказал, а она, видать, думала, что нашла его слабое место. Но однажды вечером она пришла домой, а его нет. Открыла шкаф — ни его обуви тебе, ни пальто. И не хватало одного чемодана. Пошла в ванную, а там на зеркале ее собственной помадой муженек взял и написал: «186 шоколадок!!» С двумя восклицательными знаками.