Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи - Масадзи Исикава

И тут я услышал крик позади себя. Это был Син, один из моих товарищей по работе.

До меня донесся топот ног, и тут он подставил голову мне между ног. Приподняв меня, он исхитрился стащить петлю с моей шеи. И после этого сам отключился, и мы вдвоем грохнулись на землю.

Я все еще задыхался и корчился в судорогах. Меня переполняла обида и злость на самого себя: хорош гусь, даже повеситься – и то не сумел. Царапая пальцами землю, я проклинал себя. Рыдал. Син – тоже в слезах – вопил:

– Как ты мог решиться на такое?

Так я родился второй раз.

Син, вероятно, доложил начальнику обо всем, и вечером тот заявил мне:

– Что ты себе думал? Ты о семье своей подумал? Если твои дети хоть что-то для тебя значат, не смей оставлять надежду!

После этих слов я разрыдался и никак не мог остановиться. Рыдал и рыдал.

– Мне кажется, я уже вообще не остановлюсь. Так всю оставшуюся жизнь и прореву, – пробормотал я.

Босс посмеялся надо мной, но беззлобно.

И мы после этого пили всю ночь напролет.

Миновал год или около того. И я однажды получил телеграмму от жены: она сообщала, что, наконец, сможет уехать от своей бабушки. Я решил, что пора возвращаться. Я обратился к начальнику за разрешением, и он понял меня сразу. У меня было чувство, что я прошел через своего рода чистилище.

В день моего ухода проводить меня собрались все, кто работал на обжиге угла. Они были хоть и молчуны по жизни, но люди добрые. Меня переполняли противоречивые эмоции. Эти люди оказались самыми честными и порядочными из всех, кого мне доводилось встречать. Мы – по взаимному молчаливому согласию – жили в мире, где почти не было слов, в мире, который почти не затрагивала мелкая обыденность. Но у меня была семья, мне было о ком заботиться, и я ощутил внутри себя крохотный росток надежды, робко пытавшийся пустить корни в моей изувеченной душе. Теперь я был готов вернуться.

Я вернулся в дом отца в Тончхон-ри, приехала и жена с малышкой. Отныне нам предстояло жить ввосьмером: моя сестра Масако, двое ее пасынков, мой сын, моя жена, моя дочь, мой отец и я. Восемь человек! И только у отца была работа – мне рабочее место еще не определили. Прокормиться всем вместе было практически невозможно.

Это было начало 80-х годов, положение в стране с продовольствием становилось все хуже. Генеральный лозунг того времени кричал: «Коммунизм – это рис!» Трубили об этом на каждом шагу. Крестьяне и студенты работали изо всех сил, пытаясь обустроить террасные поля под рис на склонах гор. Но с наступлением сезона дождей большинство этих плантаций смывало из-за неправильного планирования. А уцелевшие поля не годились для возделывания риса. Рассаду продолжали пихать в почву тесно, ростки душили друг друга, не позволяя добиться повышения урожайности. Но невзирая ни на что, мы обязаны были следовать абсурдным догмам «чучхейского сельского хозяйства». Если какой-то кооператив не выполнял обязательств по сбору урожая, его директор начинал заниматься приписками: отчеты подгонялись под обязательства. Но все усилия чудодеев-учетчиков не давали риса больше, чем реально выросло: рационы распределяемого каждую осень продовольствия постоянно урезались.

Я спросил у одной старушки, проживавшей у реки со своим умственно отсталым сыном, можно ли моей семье занять одну из комнат у нее в доме. Женщина согласилась, и с наступлением нового года мы с женой и двумя детьми перебрались к ней из дома моего отца. У меня все еще не было работы – я просто не мог найти ее, несмотря на все попытки, – и нам приходилось жить на корешках, травах и речной рыбе.

Я поставил целью построить дом для своей семьи. Одолжив инструменты и телегу в кооперативе, я направился в горы. Снегу выпало очень много, кое-где снежный покров достигал полуметра и больше. Отыскав подходящую сосну – около 8 дюймов в диаметре – я срубил ее, погрузил на телегу и привез вниз. И так несколько раз. Работа эта была воистину адская.

Съедал я тогда горсточку мороженного неочищенного риса, который мне пожертвовал отец. Если хотелось пить, я просто жевал снег. С меня пот лил градом, когда я взбирался на гору срубить очередное дерево. А отвозя срубленную сосну вниз, я уже околевал от холода. И когда наконец нарубил достаточно деревьев, мои пропотевшие рабочие штаны одеревенели от мороза и снега. С каждым шагом они хрустели, с них осыпались кристаллики льда.

Скобелем я ошкурил деревья и сложил бревна там, где собрался выстроить хижину. Первым делом я распилил стволы на бревна нужной длины. После этого набрал у реки камней и на тележке доставил их к месту строительства. Заложив фундамент, я поставил несущие столбы. В качестве облицовки пришлось воспользоваться глиной вперемешку с землей. Будь я важной партийной шишкой, вероятно, сумел бы раздобыть цемент, а так пришлось довольствоваться глиной.

Я голыми руками шлепал глину на бревна. Мозоли кровоточили, так что, можно сказать, дом этот возведен и на моей крови. Чтобы согреться, я разводил костер, но жар от костра больно обжигал ободранные ладони, с которых слезала кожа. Невзирая на эти муки, выхода у меня не было – я должен был завершить постройку. День за днем, неделя за неделей я работал как проклятый.

Через пять месяцев дом был почти готов. Я соорудил стропила и покрыл крышу соломой, которую нарезала жена. Разумеется, творение моих рук куда сильнее смахивало на лачугу, чем на настоящий дом, но по крайней мере он мог уберечь нас от непогоды. Оглядев его, я обратился к своей жене:

– «Скоростной бой!» Похоже, на сей раз он вышел не таким уж убогим.

– «Скоростной бой», – повторила она со смехом избитый пропагандистский лозунг того периода.

Когда мы въехали в наш новый дом, Хочхолю исполнилось семь, Мёнхва – два года. Скарб наш состоял из ящика яблок и кастрюли для варки риса, которую дал нам мой отец. Будучи безработным, я не мог претендовать на продпаек. И я регулярно крал на ферме редьку. Готовить ее проще простого: нарубить редьку, включая листья. Смешать все с горсткой выпрошенного у кого-нибудь риса. Залить водой и варить до получения однородной кашицеобразной массы, в которой те жалкие рисовые зернышки, что удалось добыть, растворялись без остатка. Но даже осознавая нашу беспредельную нищету, я впервые за долгое время ощущал, что мы – семья, и мне даже показалось, что мы имеем кое-какие шансы выжить. Пусть и на этой «рисовой» каше, кроме которой мы ничего и не ели. Меня совершенно не смущало то, что редьку приходилось красть. А что мне оставалось? Жене необходимо было питание, чтобы прокормить ребенка грудью. И сыну тоже нужно было есть, да и мне самому. Мы должны были выжить.

Теперь моя жизненная философия укладывалась в один-единственный вопрос: «Ну, и что?». Даже если бы мне дали работу, мы все равно не смогли бы нормально питаться, говорил я жене. И решил, что мы должны прекратить полагаться на правительство. К следующей весне мы существовали на одуванчиках, папоротнике и полыни. Мы варили их с протертыми желудями. Конечно, желуди – яд, но что поделаешь? Месиво это здорово горчило, после такой «еды» язык немел. Но по крайней мере оно было ароматным, и это в любом случае было лучше, чем ничего.