Пятое царство - Юрий Буйда

Он родился уродом, на которого показывали пальцем, над которым смеялись.

Он страдал леворукостью, и хотя мой отец избавил мальчика от этой болезни, Юшка так и остался левшой на всю жизнь – внутренним, духовным левшой, которого, хотел он того или нет, в силу врожденной слабости постоянно тянуло куда-то в сторону от правого пути.

Он рано остался без отца и никак не мог избавиться от чувства стыда за Богдана, несчастного неудачника, который и после смерти остался всеобщим посмешищем.

Чувство сиротства усилилось после рождения младшего брата: Василий стал любимцем матери, может быть, потому что был похож на нее.

Юшкины мечты и стремления были жестоко ограничены бедностью семейства Отрепьевых. Бывая у нас, садясь в кресло с высокой резной спинкой, разглядывая серебряные талеры с изображением богемского льва, угощаясь вкусной и разнообразной едой, он уже тогда понимал – а мать постоянно напоминала ему об этом, – что ничего этого у него никогда не будет, что в пятнадцать лет он отправится на царскую службу, получит бедное поместье в захолустье и четырнадцать рублей годового жалованья, в шестнадцать женится, в семнадцать станет отцом, в восемнадцать лишится глаза на войне или попадет в плен к туркам, шведам или полякам, в двадцать вернется к семье, чтобы вновь окунуться в нищету, и в сорок или, даст бог, в сорок пять умрет под завывания жены, под бормотанье старенького нетрезвого попика, окруженный детьми и родней, посреди необозримой заснеженной пустыни, и будет похоронен рядом с отцом на деревенском кладбище, и русская метель заметет все его следы на земле…

Уродство, сиротство, бедность, отверженность – силе этого житейского зла может с успехом противостоять только трезвая и твердая покорность судьбе, спасающая от самоуничтожения.

Но Юшкина покорность приняла необычную форму, выразившись в его способности к подражанию и лишив таким образом твердости.

Он с готовностью примерял маски, чужие судьбы, иные жизни – жизни, в которых он был не жалкой исторической вошью, но главным действующим лицом: колдуном или палачом, рыцарем или купцом, героем или царем; он был центром мира, он был copula mundi – звеном, связующим мир, а не уродом, не сиротой, не бедняком, не отверженным. Он был другим, он был кем угодно, но только не собой, и внутренняя сущность его размягчилась настолько, что сатане – одному из других – не стоило большого труда проникнуть в его душу и исподволь завладеть ею…

Два или три раза Юшка бывал в Угличе, куда ездил с матерью, чтобы повидаться с родственниками.

Однажды ему удалось издали увидеть царевича Дмитрия, который в бешенстве рубил саблей собаку.

Сабля была детская, небольшая, но это было настоящее оружие – по силе и по руке мальчика.

Юшка не знал, чем провинился бедный пес. Первый же удар царевича пришелся по шее собаки, та упала, и тогда Дмитрий, весь перекосившись, весь трясясь, принялся кромсать несчастное животное с таким остервенением, словно перед ним был сам сатана. Пес сучил лапами и дрожал смертной дрожью, капли его крови летели во все стороны, пятная лицо и платье царевича, Дмитрий подпрыгивал и извивался, выкрикивая что-то нечленораздельное, на губах его выступила пена, вокруг стояли люди, но никто не смел приблизиться к мальчику, впавшему в бешенство, чтобы остановить его словом или делом.

И только когда пес, превратившийся в кровавое месиво, перестал подавать всякие признаки жизни, царевич вдруг отбросил саблю, обвел взглядом окружающих, топнул ногой и быстро ушел, подпрыгивая при каждом шаге.

Образ царевича не давал Юшке покоя.

Он снова и снова возвращался к сцене с собакой, снова и снова описывал Дмитрия – его узкое нервное лицо, забрызганное кровью, пену на его губах, дергающийся левый глаз, бессмысленный взгляд, которым он обвел людей, прежде чем уйти со двора, его скачущую походку, запыленные красные сапоги, руки со сбитыми костяшками, и вывод, к которому приходил всякий раз Юшка, становился все более категоричным: «Это не царевич. Царевичи себя так не ведут. Настоящего царевича подменили, чтобы спасти от убийц, подсылаемых Годуновым». И тотчас изображал настоящего царевича: величественная осанка, проницательный взгляд, твердая поступь, скупые жесты: воплощение власти, воли и красоты.

Я с трудом удерживался от смеха, глядя на Юшку и вспоминая Августина, который придумал слово adumbrare – обезьянничанье, произведенное от слова umbra – тень.

Юшка с его грубой фигурой, маленькими глазками и длиннющими руками, Юшка с его чудовищными родинками в пол-лица, Юшка – ничтожный сын боярский, провинциальный малообразованный дворянин, обреченный на нищету до конца жизни, – был жалкой тенью тайной надежды России, царского отпрыска, тенью, пытавшейся вытеснить, заменить собой человека, облеченного in potentia божественной властью, тенью, пытавшейся стать этим человеком.

Это было смешно и вместе с тем страшно, потому что, когда Юшка играл роль царевича, я видел перед собой настоящего сына государя – будущего повелителя народов…

Помню, спустя много лет в Кракове, куда я прибыл по поручению Бориса Годунова, чтобы разузнать о планах Самозванца, готовившегося перейти русскую границу во главе отряда авантюристов, я напомнил Юшке о детских годах, о сыгранных им тогда ролях царя Мельхиора и царевича Дмитрия, и спросил, не боится ли он того мига, когда опустится занавес, и актеру придется снять корону и стать самим собой.

Мы разговаривали без свидетелей, но Юшка огляделся по сторонам, чтобы убедиться, не подслушивает ли нас кто-нибудь, и, понизив голос, ответил:

– Свободен первый шаг, но мы рабы второго.

И подмигнул мне.

Передо мной был не Юшка, напуганный до смерти возможной карой за участие в заговоре Романовых, не тот юноша, который от страха принял постриг, а потом играл роль монаха в Чудовом монастыре, не беглец, спасавшийся от московских ищеек и лгавший напропалую ради спасения, – передо мной была маска, пустота, ничто, которое готовилось стать всем.

Мы простились, а через несколько дней войска Самозванца вторглись в Россию.

Поначалу всем казалось, что ему не справиться с громадной державой, но воспаленное сознание России приняло его как прирожденного царя, способного избавить ее от неясности, неопределенности, добиться окончательного разрешения всех ее сомнений и болей, и через год в Успенском соборе Кремля архиепископ Арсений Элассонский возложил на его голову корону, и Юшка снова исчез, уступив место Божией милостью царю и самодержцу всея Руси Дмитрию Ивановичу, государю и великому князю Московскому, Владимирскому, Новгородскому, царю Казанскому, Астраханскому, Сибирскому, государю Псковскому и великому князю Смоленскому, Тверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, государю и великому князю Нижегородскому, Черниговскому, Рязанскому, Ростовскому, Ярославскому, Белозерскому, Обдорскому, Кондийскому, господину Севера, государю Иверской земли, владыке Третьего Рима, повелителю языков славянских, угро-финских и тюркских, столпу, светочу и оплоту веры, ключнику и постельничему Господа, первому русскому императору, чтобы через год исчезнуть снова…