Попутный ветер - Екатерина Горбунова

А законники кормили бы бродягу целый сезон, четырежды в день. Пусть не деликатесами — баландой и кашей. Но сытно. Наверное, заставляли бы перебирать пух для одеял или ухаживать за скотиной. Это не страшно, работы Корель никогда не боялся. Просто сейчас слишком сильно захворал. Не было сил наняться рыбаком или пахарем.

Бродяга закашлялся, почувствовал, как за рёбрами и грудиной что-то лопнуло. Скрип и свист вырвались наружу, как из надувного детского шарика. Корель завалился на землю, не сообразив, что душа его уже отправилась на поиски Жизнеродящей. Или Мракнесущего. Или убившего его своей правдой мальчишки — Олафа, кажется.

И многие, многие другие…

Они выли, цеплялись за руки, заглядывали в самое сердце, шептали о своей судьбе, о том, что их могло ждать, не вмешайся Олаф. Это было жутко. И несправедливо. Пусть у каждого своя правда, истина не может быть многоликой. Но как сказать об этом, когда перед тобой встают лица людей, которым твое вмешательство принесло одни страдания и муки? Юношу шатало. Не от ветра или колебаний моста — от собственного бессилия и бесполезности сделанного добра. Не жить с такой ношей, а отпустить колючие веревки, оступиться, полететь вниз — как тот посох, выброшенный Леттой за ненадобностью.

Уже почти не спасала мысль, что где-то впереди его спутница — ещё одна, которой он вызвался помочь. Не зря ли? Порождённая мостом мистерия явила другую реальность, где девушка давно повернула назад, испугавшись одинокого перехода — где она вполне довольна удачным браком. А что может ждать её в Темьгороде? Одинокое беспросветное существование среди отверженных этого мира, безрадостное и тягучее, как смола или радужно-перламутровая сигментная масса.

Олаф осторожно, словно в полусне, медленно отцепил одну руку. Удерживать равновесие сразу стало тяжелее. Тело кренилось под весом пожитков. А ветер, почувствовав новую забаву, вился вокруг, как глупый щенок, рвал то вправо, то влево, толкал в грудь. Юноша поднял лицо к небу. Причудливый узор облаков казался похожим на распахнутые створки ворот. Может, за ними мир Жизнеродящей и Мракнесущего? Попытался вспомнить слова молитвы, но их словно выдуло из головы. Даже боги не хотят его слышать.

— Просто пойте! — долетели слова, принесённые случайным порывом ветра.

Петь? Зачем? Каким-то краешком сознания Олаф понял, что слова обращены к нему. Что исходят они от живого существа, а не от коварного призрака, рожденного чувством вины.

— Пойте! Что угодно!

Неожиданный совет. Тем более, ни особого слуха, ни голоса у проводника не было. И песни приходили на ум только из раннего детства. Глупо. Но юноша все же запел. Сначала себе под нос, про нянькину пряжу, в которой заснул мышонок, про совёнка, не желающего летать, про ленивого молуха, увязшего в грязи по самые уши. А потом всё громче и громче, двусмысленные трактирные песенки — во все горло. Олаф орал исступлённо и дико, с выкриками и неподобающим визгом. Оказалось, при желании можно петь обо всем, что приходит в голову или видишь перед глазами. Без рифмы, без цветистых выражений, сравнений, эпитетов, гипербол. Например, про старый мост, качающийся под ногами, про небо над головой, про туман и ветер, подпевающий в ушах.

И призраки, испуганные таким неуважением к своему началу, захлебнулись собственным воем. Мелькнули полустёртыми воспоминаниями, погасли, как звезды на рассвете и больше не тревожили. Даже небо над головой стало другим — там теперь парили не ворота в царство мёртвых, а просто облака, изменчивые и лёгкие. Порывы ветра стали мягче и короче. Теперь это был не легкомысленный избалованный щенок, а старый добрый мохнатый товарищ, вываливающий язык при встрече и виляющий хвостом.

И верёвка под пальцами больше не жгла. Олаф крепко взялся за неё обеими руками и продолжил движение. Шаг, другой, будто ребёнок, начинающий ходить. Мост мерно колыхался под шагами. Наверное, так же чувствует себя младенец в утробе матери: плавает в безопасной среде и ощущает каждое движение снаружи, весь во власти глухих звуков и ещё не забытых прожитых жизней.

Подстроиться под шаги Летты оказалось невероятно легко. Так же, как определять девичьи эмоции по запаху. Тоненькая нить её уверенности поддерживала сейчас не хуже прочного каната. Олаф уже очень давно не позволял себе на кого-то положиться и не давал никому возможности положиться на него. Но сейчас молодые люди находились в одной связке. В пятидесяти шагах друг от друга. Как две бусины на одной нитке, а мост соединял их, даря единение. Слышала ли Летта песни Олафа, было не понятно. Она посматривала на юношу и, видимо, тоже что-то напевала себе под нос — по крайней мере, губы её шевелились.

Переход давался проводнику легче, чем в первый раз. Он испугался лишь однажды, когда девушка застыла на середине моста. Олаф едва не ринулся к ней, чтобы не допустить отчаянного прыжка. Но она с каким-то детским интересом посмотрела по сторонам, на небо, потом наклонилась вниз, глянула в пропасть и пошла вперёд.

Сердце юноши билось и рвалось пойманной птицей, теряющей перья. Песня захлебнулась, а потом стала иной, более напевной и лиричной. Хотелось подобраться поближе к Летте, прикоснуться к её руке, почувствовать тепло кожи, а не холодную шероховатость верёвок моста. Но это не безопасно. Мост — древний, мудрый, могучий — мог удвоить испытания для двоих, если они сделают попытку сблизиться. Об этом легенды умалчивали, но недаром ведь нигде не упоминалось, что кто-то перешёл его, прикасаясь друг к другу.

Сколько шли молодые люди? Не миг, но и не вечность. В какой-то момент всё, что виднелось позади, исчезло за сгустившимися облаками. А то, что находилось впереди — открылось под дуновениями ветра. Мост словно показывал, что прошлого уже не вернуть, а до будущего ещё надо дойти и не оступиться, каким бы светлым и прозрачным оно не казалось.

Когда на мосту остался только Олаф, а девушка уже ступила на землю, ему почему-то вспомнилась песня, сочинённая Куртом, когда они, двое упрямых мальчишек, решили, что лучше самим искать свою долю, чем покорно принимать ту, что навязывает им мир:

К чему сподручного нет… — затянул тихонько проводник, осознавая, что между ним и Леттой — много общего.

А потом была твердь. Каменное крошево под ногами. Ощущение некоторой странности, что не надо петь, не надо отмахиваться от обессиленных призраков, не надо ловить покачивания моста, и идти надо не боком, а вперёд лицом. Даже возник некоторый диссонанс ощущений от такой стабильности.