Сеул, зима 1964 года - Ким Сын Ок

Где, интересно, сейчас Ёни? Скорей всего, она очень расстроена. Самое ужасное на свете чувство тревоги — это когда ты чего-то или кого-то ждёшь. Ждёшь… Приятной улыбки, аплодисментов, тёплых объятий, еды, извещения о том, что выиграл в конкурсе, похвалы директора, высокой оценки, красивого сына, смерти, наступления утра или ночи, моря, смелости, озарения, торговца ётом[32], соития, машины для откачки выгребных ям, выздоровления… Но в конечном счёте не получается ли так, что ты ждёшь разочарования? Ёни, скорей всего, бродит сейчас по улицам, где завывает холодный ветер. И сколько не поднимай воротник пальто, на сердце студено, она дрожит. Идиот! И что теперь, если не прошёл по конкурсу, так можно и не появляться? Девушка бродит по мрачным безлюдным улицам, небо хмурится, и, кажется, скоро пойдёт снег. Тут к ней подходит франтовато одетый мужчина. «У вас такой печальный вид», — скажет он. И девушка почувствует себя действительно несчастной. «Пойдёмте куда-нибудь погреться!» — предложит мужчина. Низкий и глубокий голос, которому хочется довериться. Немного волнуясь, девушка следует за ним. И куда же они пошли? В голову полезли дурацкие мысли. Наше воображение теперь тоже заштамповано. Точно также, как мы зациклились на Син Сон Иле, Ом Эн Нан и Хо Чан Гане[33], которые окунули нас в фантазии о том, как уставшая от ожидания одного мужчины девушка встречает другого красавца. Фильм какого-то идиота подавляет воображение людей. Кино отнимает даже способность женщин трезво оценивать свою собственную внешность. Если среди актрис есть та, что похожа на неё, она тоже начинает думать, что красавица. Какая бы страшная ни была. А если среди актрис нет похожей на неё, то она делает вывод, что красавицей её не назовёшь. Даже если она самая красивая на свете. А если вдруг случается, что на экране появляется похожая на неё актриса, то она тут же начинает радоваться, что тоже может причислить себя к красавицам. Похоже, освободить людей от гнёта кинематографа — дело непосильное. И это тоже стало одной из моих навязчивых идей. А так как давление это исходит изнутри, из самой-самой глубины, то люди даже не пытаются дать знать о той боли, что они ощущают. Они терпят, издавая только стоны. А мы, слыша эти стоны, не можем понять, что с тем человеком — то ли он заболел, то ли отравился… И только стонущий знает, в чём дело. О чём же мой стон? Хочется батата во фритюре, ещё я страдаю из-за той убогой стенки, а ещё…

Вчера вечером, проходя под виадуком, я услышал грохот проезжающего над моей головой поезда. Я торопливо вышел из под виадука и снизу посмотрел на поезд. Он исчезал в темноте. Я понял, что этот поезд едет в мои родные края. Проливая яркий свет из каждого окна, поезд мчался на юг. Я стоял до тех пор, пока в темноте не скрылся красный фонарь последнего вагона. Если сесть на этот поезд, то завтра утром я уже буду дома. И там на юге будет тепло. Ну почему же только я остаюсь среди этого холода! Я встряхнул головой. На завтра у меня назначена встреча с Ёни. Из-за этого я и остался здесь. И завтра и послезавтра и после-послезавтра мы договорились встретиться с Ёни. Однако завтра наступило, а я лежу, отрешённо уставившись в стенку. Так как всё моё мужское достоинство впало в спячку. Из-за этого и все мои стоны. Нет. Нет, не из-за того. Так отчего же я стенаю? Все мои стоны из-за страсти бедняка. Даже когда потерял всё, почему же страсть-то остаётся… у бедняка. Та самая страсть, что стучится во все двери и остаётся с бедняком, даже и не думая уходить. Давай поразмышляем, не спеша. Что же всё-таки делать с той стеной? Почему она выглядит так убого, нарушая общий вид… Чемодан — это просто чемодан, полка — всего лишь полка, стена — всего лишь стена и ничего больше. Так как же ты собираешься задействовать там Мондриана? Вот только на такие измышления и способна страсть бедняка! Презренная страсть. И всё же, давай подумаем. Чемодан — конечно же чемодан, но в то же самое время не прямоугольник ли он? И полка — хотя и полка, но при этом и прямая тоже… Стена, конечно же, всего лишь стена, но и квадрат одновременно. Я человек, и в то же самое время?.. Некая неровная плоскость, которую невозможно описать. Словно женщины Матисса на фоне великолепного пейзажа: в комнате с красивыми шторами, пышными цветами и окном, сквозь которое виднеется небо, всё это устроившая женщина остаётся совершенно чистым листом бумаги. Надо попробовать подняться и прилепить на ту стену круг. У меня ведь получится? «Ну, давай же!» — говорю я самой дорогой для меня навязчивой идеи.

1964, август

Утром я обнаружил, что в городке царит хаос после вчерашнего налёта партизан, которые скрывались в лесу. Пришедший домой отец возбуждённо сообщил нам с братом, что, слава богу, на рассвете партизаны отступили обратно в лес, а всё из-за того, что гарнизон, оставленный для охраны нашего городка, был оснащен не хуже прифронтовых частей и обладал достаточным количеством людей, однако город, всё же, подвергся серьёзным разрушениям.

Дом наш стоит на возвышенности, благодаря чему окружённый со всех сторон лесом наш небольшой городишко виден как на ладони. На центральных улицах до сих пор то там, то здесь виднелись объятые пламенем дома. А кое-где на выгоревших дотла площадках курился, будто туман, синий дым. Каждое утро, поднявшись с постели и выйдя во двор, я мог видеть, как там, внизу, в центре города, под лучами восходящего солнца стоит, отсвечивая золотом, словно какой-то ослепительный дворец, великолепная муниципальная больница, а сегодня утром от неё ничего не осталось — она превратилась в груду обгорелых развалин. К северу от больницы, там, где располагался штаб части, охраняющей город, всё ещё бушевало пламя, и было видно, как две пожарные машины борются с огнём. В нашем городке кроме этих двух машин других не было, вот и выходит, что все противопожарные силы были стянуты к горевшему штабу.

Штаб располагался в усадьбе, где раньше жил какой-то неслыханный богатей, она была просто огромной, но самое главное — там было много деревьев, поэтому издали усадьба напоминала густо заросший живописный парк.

В позапрошлом году, когда началась гражданская война, войска Севера, оккупировавшие эту территорию, использовали особняк как штаб-квартиру и оборудовали её соответственно, а после того, как их вытеснили, то охраняющая наш город часть устроила там свой штаб. А раньше, ещё до войны, в этом доме никто не жил, и он попросту пустовал, ветшая от времени, став для нас, детей, местом для игр. Дом был настолько просторным, что даже если бы в нём собралась вся городская детвора, то она могла бы запросто играть там безо всякого стеснения, к тому же в нём была куча всего интересного. Слепленные меж собой камни затейливой формы из пересохшего пруда образовывали небольшие гротики, в которых мне, маленькому, вполне можно было спрятаться. Было там и нагромождение надворных построек светло-серого цвета со множеством дверей; открываешь одну дверь, а за ней ещё одна, затем ещё и ещё — следующие одна за другой, они были украшены разнообразными штучками. А ещё там стоял высоченный каменный фонарь, напоминающий рослого европейца, свеча в нём не гасла даже на ветру. Однако больше всего мне запомнилась просторная спальня, пол в ней был застелен почти истлевшим татами. Нет, не сама спальня, а сумрачный подпол, что скрывался под крышкой в деревянном полу, обнаружить которую можно было, приподняв угол циновки у восточной стены спальни. О, где те времена, когда мы с замиранием сердца забирались в это подполье и сутки напролёт играли во всевозможные игры…