В пьянящей тишине - Альберт Санчес Пиньоль

Батис отрицательно покачал головой. Ему не нрави­лось слушать ерунду. Но я не сдавался.

– Что нам терять? В сущности, мы просто два трупа, которые пока еще могут говорить, и не более того. Вы сами только что утверждали, что мы находимся в конце пути. Батис, – настаивал я, – разрешите мне рассказать вам одну ирландскую историю. Однажды комиссар анг­лийских войск захотел поймать одного юношу. Он ут­верждал, что генерал Коллинз[8], вождь повстанцев, ниче­го не стоит без своих командиров. Юноша был одним из тех безвестных командиров, которые обеспечивали связь Коллинза с повстанцами. Его преследовали непре­рывно и неустанно. Однажды комиссар вернулся домой поздно после дня допросов и признаний. Он был дово­лен: на следующий день им наконец удастся взять этого юношу.

– Ну и что же? – робко поинтересовался Батис.

– Друзья юноши поджидали англичанина в столовой его собственного дома.

– А теперь я вам расскажу одну немецкую историю, – зарычал Батис. – Жил-был однажды бедный паренек, сын крестьянина. Ему нравилось прятаться на деревьях и под кроватями. Когда он спускался с дерева или выле­зал из– под кровати, то всегда получал подзатыльник. Конец истории.

– Вы мне нужны, Кафф. Кто-то же должен качать воз­душный насос и вытаскивать ящики с взрывчаткой. Мне одному не справиться.

До этой минуты он слушал меня терпеливо, как слу­шают придурковатых детей или выживших из ума ста­риков, но, поскольку я продолжал настаивать, он повер­нулся ко мне спиной.

– Подождите! – закричал я, хватая его за руки. Он вы­свободился с неожиданной яростью, произнес пару вы­ражений на немецком языке, которые вряд ли мог­ли выйти из-под пера Гете, и пошел прочь. Я последовал за ним. Оказавшись на маяке, Кафф занялся починкой

двери. Он принялся поправлять нанесенный ей про­шлой ночью ущерб, не обращая на меня никакого вни­мания.

– Это лишь отдалит наш конец, но не позволит его избежать. Подумайте о своих рокировках, Батис, – гово­рил я ему, – без защиты ладьи королю крышка. – И по­чти на ухо, словно исповедуясь: – Сто трупов. Двести, триста чудищ, убитых бомбой, Батис. Такого урока они не забудут, и это спасет нам жизнь. Все зависит от вас.

Он уделил бы больше внимания жужжанию мухи. Как бы то ни было, я изложил ему свой план. Мне пока­залось, что теперь лучше дать ему некоторое время, что­бы он мог переварить услышанное. Естественно, я отда­вал себе отчет в том, что мое предложение было похоже на безумие. Однако и остальные варианты выглядели не лучше. Уехать с острова на шлюпке? Но куда? Выдержи­вать оборону? Сколько времени? Кафф рассматривал ситуацию с точки зрения фанатичного и тупого борца. Я же, напротив, испытывал отчаяние игрока, который ставит на кон в казино свою последнюю монету: нет ни­какого смысла хранить ее.

Я собрал кое-какие инструменты, задубевшие от хо­лода тряпки, банки со смолой и пустые мешки. Мне хо­телось дойти до шлюпки, о которой говорил Батис, по­смотреть, в каком она состоянии, и при необходимости просмолить. Потом я намеревался дойти до дома метеоролога, чтобы прихватить побольше гвоздей и дверные петли. Вне всякого сомнения, на маяке они нам понадо­бятся. Поклажа оказалась тяжелой, поэтому, столкнув­шись в дверях с животиной, я взвалил на нее часть гру­за и довольно нелюбезным пинком направил ее по новому маршруту.

Лодка действительно оказалась на том самом месте, которое указал Батис. Деревья и поросль мха, который покрывал стволы, словно лишай – кожу человека, скры­вали от глаз маленькую бухточку. Лодка была полна во­ды. Однако беглое обследование позволило мне заклю­чить, что виной тому являлись дожди, а не щели в днище. Подводный мох спас дерево от гниения, защи­тив шлюпку своими ростками, точно слоем мазута. Мне не стоило большого труда вычерпать из нее воду и очи­стить от растительности.

Итак, в моем распоряжении было все необходимое для осуществления плана. Оставалось преодолеть по­следнее препятствие: добиться того, чтобы Батис поехал со мной, дав добро на мое доблестное самоубийство. Я уже принял решение и ощутил необычный покой на душе. Бухточка, в форме подковы, была не больше ма­ленького сарая. Я с трудом мог разглядеть за деревьями блеск моря. Игрушечные волны покачивали лодку и, ти­хонько ударяя в ее борта, издавали гулкие пустые звуки. Меня наверняка ждала смерть, но этот конец был из­бран мною. Я считал это привилегией. Стоя в лодке, я довольно долго занимался чисткой ногтей. Этот мани­кюр сопровождался мыслями о прошлом.

Жизнь человека пролетает молниеносно. Однако во время своей короткой прогулки по миру человечество посвящает массу времени размышлениям. В моем мозгу всплыло первое воспоминание о детстве и последнее – о жизни в условиях цивилизации. Моим первым детским воспоминанием был порт. Мне было года три, а может быть, даже меньше. Я сидел на высоком стульчике в Блэкторне, рядом с такими же мальчишками. Из окна напро­тив открывался вид на самый серый порт в мире. Моим последним воспоминанием тоже был порт. Тот, который я увидел с кормы корабля, который привез меня из Евро­пы на остров. Действительно, жизнь – лишь миг.

Животина сидела на троне из мха, скрестив ноги и обхватив руками щиколотки. Спиной она опиралась на стволы дубов. Ее взгляд был устремлен в несуществу­ющую бесконечность. Она так органично вписывалась в окружающую природу и казалась такой совершенной, что ее нищенская одежда казалась неуместной. Не будем наивными: я прекрасно сознавал, чего хочу, еще до того, как снял с нее свитер. Мне предстояло скоро умереть, а перед смертью моральные устои рассыпаются в прах. Животина представлялась мне куклой, наиболее напо­минающей женщину из всего, что меня окружало. Сто­ны этого тела день за днем, в течение нескольких меся­цев сделали меня безразличным к моральным запретам.

Однако то, что случилось потом, оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Я думал, что наше сово­купление будет коротким, резким и грубым. Вместо это­го я достиг оазиса. Сначала холод ее кожи вызвал у меня дрожь. Но затем соприкосновение наших тел привело к тому, что их температуры уравновесились в какой-то неизвестной мне доселе точке, там, где понятия «холод» и «тепло» теряют смысл. Ее тело казалось живой губкой, оно исторгало дурман, изничтожая меня, как человечес­кую личность. О Господи, какие минуты! Все женщины мира, праведницы и шлюхи, были перед ней не более чем пажами во дворце, куда им навеки закрыт доступ, учениками мастеров еще не изобретенного ремесла.

Быть может, это соприкосновение открывало некую ми­стическую дверь? Нет. Как раз наоборот. Когда я трахал ее, эту безымянную животину, мне открылась истина, гротескная, трансцендентальная и одновременно ребя­ческая: Европа живет жизнью кастрата. Сексуальность этого существа была свободна от какого-либо балласта. Она понятия не имела об утонченности любовного ис­кусства. Она просто трахалась, и в этом не было ни нежности, ни ласки, ни упрека, ни боли, ни меркан­тильности публичного дома, ни самоотрешенности любовников. Она сводила тела к их единственному исход­ному измерению, и чем более животным было это совокупление, тем больше приносило оно наслаждения. Наслаждения чисто физического, какого я до сих пор не знал.