Факелоносцы - Розмэри Сатклиф

— И тебя, — прошептала она. — Пусть Он всегда хранит тебя. Вспоминай меня иногда… даже если это будет больно.

У Аквилы вырвался не то хриплый стон, не то рыдание, он отвернулся и шагнул в мерцающий туман, который окутывал навесы и длинные ладьи, вытянутые выше линии прилива. Больше он не оборачивался, но за спиной услышал тихий тяжелый скрип ворот, которые плотно закрылись за ним.

Тут же, на берегу, виднелось несколько рыбачьих лодчонок, но Аквиле не хотелось оставлять следов на пути своего бегства. Вода прибывала, скоро между Танатом и материком останется лишь узкий канал. Если взять к югу, в сторону Рутупий, то через несколько миль начнутся протоки, которые он знал, как человек знает линии своей ладони. Проще перебраться вплавь там. Он повернул к югу, держась края возделанной земли, и довольно скоро достиг знакомых солончаков. Туман уже рассеивался, зашевелились болотные птицы. Но в небе еще не было признаков наступающего дня.

На отмели, образованной наметенным с дюн песком и галькой, там, где они с Феликсом часто вытаскивали на берег свою лодку, он разделся и, увязав в свой грубый плащ тунику и то, что дала ему Флавия, взвалил узел на спину и ступил в воду. За эти три года канал несколько изменил русло, но Аквила без труда переплыл его и очутился среди дюн. Отряхнувшись как пес, он развязал плащ и натянул на мокрое тело тунику. Плащ снаружи несколько намок, но скользкий плотный ворс не пропустил воду внутрь, так что пища оставалась сухой. Он вновь скатал узел, едва сознавая, что делает. Он вообще сознавал все не очень ясно и делал то или иное просто потому, что в данный момент следовало это сделать. Сейчас, например, следовало двинуться к темнеющему вдали лесу. И он двинулся туда.

Луна побледнела, быстро подступил рассвет, уже от скрытого за горизонтом солнца порозовело перистое облако. Над головой на фоне тусклого утреннего неба пронеслась стая диких уток. Неприветливый свет наступающего дня уже омывал плоскую болотистую местность, когда, оставив ее позади, Аквила достиг первых приземистых, покореженных ветром дубов и боярышников на окраине большого Андеридского леса, который простирался от моря до моря. Аквила немного углубился в лес, отыскал полянку среди кустов ежевики и орешника, сел и, прислонившись к стволу дуба, развязал узелок с едой. Он поел, не разбирая вкуса. Потом достал напильник и принялся распиливать ошейник, чтобы поскорее избавиться от него. Понадобилось, однако, совсем немного времени, чтобы понять: ошейник самому распилить невозможно, ведь невозможно с усилием работать напильником, не видя, что делаешь. Но в конце концов это не так важно. Как только он окажется подальше от сакских охотничьих троп, он найдет кузнеца и попросит распилить кольцо. А пока, прежде чем трогаться дальше, ничего другого не остается, как прилечь и отдохнуть. Он сунул бесполезный напильник обратно в узелок и улегся, положив голову на руку. Сквозь листву молодого дубка проглядывало небо, тысячи синих глаз словно смеялись над ним за то, что он так страстно молился Богу, просил Его помочь разыскать Флавию, и вот Бог внял его молитве… Ну нет, больше уж он никогда не будет молиться!.. Он, правда, сказал Флавии, что прощает ее, но слова эти были пустым звуком, они ничего не значили, и Флавия это поняла. Он знал, что поняла. И сейчас чувствовал себя потерянным, его захлестнуло черной волной ожесточения. Последнее, за что он держался, ушло у него из рук. Нет, не совсем последнее — сохранилась еще надежда разыскать того, кто предал отца.

Он отступился бы и от этой, последней, надежды ради Флавии, если бы она ушла с ним, потому что не годится следовать дорогой мести, когда отвечаешь за жизнь женщины и ребенка. Но Флавия отказалась идти…

Аквила продумывал все хладнокровно, до мелочей. Он будет по-прежнему держать путь на запад, пока не окажется вне досягаемости для саксов, затем он избавится от рабского ошейника и тогда снова повернет назад к варварам. Маленький птицелов, наверное, продолжает липнуть к Морским Волкам. В любом случае услышать про него можно скорее всего в сакском лагере. И рано или поздно он непременно о нем услышит, даже если на это уйдет двадцать, а то и тридцать лет.

Откуда ему было знать, что на это уйдет всего лишь три дня.

Наверное, он все-таки заснул, потому что солнечные лучи падали сквозь ветви косо, испещряя пятнами покров из бурых прошлогодних листьев. А значит, было уже далеко за полдень. Он встал, поел немного, снова убрал остатки пищи в узелок и двинулся на запад.

В лесу изредка попадались случайные тропы, но на другой день он наткнулся на старую местную дорогу с колеей, которая была старой уже тогда, когда о дорогах легионеров еще не было и речи. Вела она как будто в нужном направлении, и Аквила решил воспользоваться ею, чтобы сэкономить силы, и больше с нее не сходил. К вечеру следующего дня дорога привела его в местность более холмистую, совсем иной горный мир, с длинными лесистыми гребнями, где ноги ступали по песку, а деревья были высокими и росли на большом расстоянии друг от друга, не то что в сырых дубовых рощах, заросших кустарником, которые остались позади. Погода испортилась, ветер принес легкий холодный дождь. Аквила промок насквозь и выбился из сил, так как шел почти без отдыха с раннего утра. Если останавливаться и отдыхать, птицелов, чего доброго, далеко оторвется от него. Поэтому Аквила шел и шел дальше.

В лесу уже смеркалось, когда, усталый, он взобрался на пологий склон очередной гряды и уловил в сыром, пахнущем прелым листом воздухе дуновение древесного дыма. Он остановился, принюхался и вдруг недалеко от дороги, в гуще орешника и калины, увидел мелькание теплого желтого пламени. Должен же он наконец выйти к людям, избавиться от предательского ошейника! К тому же ему нужна пища. С последними крошками содержимого узелка он расправился на рассвете, и теперь пустота в желудке толкала его к огню. Почти безотчетно он свернул с дороги в придорожные заросли, туда, откуда манил его огонь домашнего очага.

Раздвинув ветки орешника, он шагнул вперед и очутился на краю небольшой расчищенной поляны — ее, вероятно, хорошо было видно днем с тропы — и увидел перед собой огородик, где (насколько он мог разглядеть в полумраке) росли бобы и капуста. Посреди поляны стояла кучка мазаных низких хижин с высокими вересковыми крышами; над одной из них вился дымок сквозь промозглую желтизну угасающего заката, а через открытую дверь мягко светилось пламя. Аквила в нерешительности помедлил на краю прогалины, не уверенный, что полностью покинул сакские владения. Но тут он разглядел, что с молодой березки, росшей возле самых хижин, свисает, вырисовываясь на угасающем бледно-желтом закате, не что иное, как небольшой колокол, ошибиться он не мог. Ну а там, где висит христианский колокол, не может быть саксов.

Он прошел между рядами мокрых бобов к освещенной двери и остановился на пороге. Позади шелестел сеющий мелкий дождик, а в хижине горел огонь, что-то булькало в котле, трепетал теплый свет очага, и внутренность хижины золотилась, как сердцевина чайной розы. У очага стояла низенькая скамеечка, а подальше, под скатом крыши — большая, с подушкой из плетеной соломы. В остальном внутри было пусто, лишь на торцовой стене висел крест из рябинового дерева, не очищенный от коры, а перед ним стоял человек в грубошерстной тунике и, воздев руки, молился. Аквиле хотелось сказать: «Не трудись, не поможет, Бог только посмеется над тобой!» Но остатки благородного воспитания принудили его прислониться к косяку и ждать, пока святой человек кончит молиться.